Она запнулась и выбросила сигарету, которая прочертила дугу и рассыпалась искрами между камнями.
— Он ввел меня, как мне казалось, в высший свет. Танцы в престижных барах, шампанское, автомобильные прогулки. Уик-энд в аристократическом, дорогом отеле за городом. Устрицы, которые я не любила, но ела с восторгом, потому что мне казалось таким шикарным — есть устрицы. Его красивые слова, его опытные руки, которые меня, глупую, несведущую… и любопытную, возбуждали… И его уверенность, с которой он раздевал меня. Я верила всему, что он говорил, делала то, что он требовал, позволяла ему все, что он хотел, и думала, что это и есть настоящая любовь. Это было в мае. Конечно, в мае.
Она засмеялась.
От этого смеха у меня мороз пошел по коже.
— А в июне… — продолжила она, помолчав. — В июне я заметила, что со мной творится что-то неладное. Это было за три недели до его отъезда. Время от времени он уезжал в командировки по торговым делам фирмы. Когда он вернулся, я сказала ему… Я помню все, как будто это было вчера: я лежала рядом с ним, сквозь раскрытые окна его спальни доносился запах жасмина. Его рука лежала у меня на груди. Я была счастлива. «Знаешь, — сказала я, — у меня будет ребенок». Он резко приподнялся, оперся на локоть и произнес: «Ты с ума сошла, малышка!». «Нет, — сказала я. — Это правда». И тут…
Она замолчала, повернулась ко мне и спросила:
— У вас не найдется еще одной сигареты для меня?
— Ну, разумеется, — ответил я, протянул ей пачку и поднес зажигалку.
— Спасибо, — поблагодарила она.
Мимо проплыла лодка с отдыхающими. Они пели, и похоже, были изрядно навеселе.
— Ну и вот, — продолжала она спокойно, почти бесстрастно. — Он заявил, что ребенок нам сейчас совсем некстати. Именно так и выразился. Совсем некстати. Он поднялся с постели и холодно сказал: «Ты должна избавиться от него, малышка. Вот адрес». Прежде чем я успела прийти в себя, он уже оделся и добавил: «Что касается расходов, я возьму их на себя, разумеется». Я не помнила, как вышла из этой квартиры. Но вернувшись домой и осознав, что произошло, я поклялась убить его.
Значит, это все же была она? Я совершенно растерялся.
— А теперь он и в самом деле убит, — сказала она тихо, почти с удовлетворением. — Но убила его не я. В конце июня я сделала аборт. Это было ужасно. Потом мы встречались на работе несколько раз. Я написала ему записку, в которой потребовала оставить меня в покое. Потому что он буквально не давал мне проходу. Все время звонил и даже имел наглость написать, что мы все же должны «оставаться друзьями». Оказывается, я неправильно его поняла, и так далее. Наверно, его самолюбие было задето. Только один раз у меня был с ним разговор, в прошлую субботу. Он заступил мне дорогу и сказал: «Если ты ко мне не вернешься, малышка, я разделаюсь с тобой, поняла? Я расскажу про твой тайный аборт, и ты сядешь в тюрьму! Подумай об этом! Я не позволю так со мной обращаться!» Я была готова его убить на месте и убила бы, если б под рукой оказалось что-нибудь подходящее, хоть перочинный нож. Но кто-то показался в глубине коридора. Я только процедила: «Оставьте меня в покое, негодяй!» Мне очень хотелось плюнуть ему в физиономию, но получилось бы чересчур театрально. Ну, вот. А теперь он мертв. Его убили почти сразу же после нашего разговора, в воскресенье вечером, в конторе универмага. Но это была не я.
Она повернулась ко мне, несколько секунд молча смотрела мне в лицо, и вдруг в ее глазах мелькнул страх.
— Но… Но поверьте же мне! Это сделала не я!
— Я верю вам, Франциска!
Она заплакала.
Я все же решился положить руку ей на плечо.
— Спасибо, — всхлипнула она. — Теперь вы знаете всю эту гнусную историю. Собственно, как это вышло, что я вам все рассказала? И почему вы не уходите? Уходите же! — Она закрыла лицо руками и зарыдала.
Я гладил ее по спине, пытаясь успокоить.
— У меня сделали обыск, — сквозь слезы сказала она. — Конфисковали все: письма, дневник, даже мой костюм, потому что на нем оказались пятна крови. Я поранила палец замком, когда закрывала чемодан. Обо всем уже написано в газетах. От этого можно… можно… с ума сойти…
Так мы просидели минут десять. Она — закрыв лицо руками, и я — осторожно обнимая ее плечи. Вдруг она опустила руки и поглядела на меня.
— Не пойму, почему меня не арестуют. Считаютубий-дей и оставляют на свободе. У вас это укладывается в голове, господин Клипп?
И тут же, не переводя дыхания, спросила изменившимся голосом:
— Как вас зовут?
— Лео, — сказал я.
— Лео, — повторила она. — У вас это укладывается в голове, Лео?
— Это свидетельствует о том, что вас только подозревают, но не имеют ни улик, ни доказательств. А так как у Германии с Югославией нет договора о выдаче преступников, на основании одного лишь подозрения, которое нельзя обоснованно доказать, вас не имеют права арестовать и выслать отсюда. Я могу предположить, что за вами наблюдают, то есть полиция Йелсы будет время от времени наводить справки о вашем местонахождении и занятиях. Они, наверняка, получат такое распоряжение от Интерпола, но без пояснений, зачем требуется такая информация. Дирекции гостиницы поручат доложить в полицию, если вы вдруг вздумаете уехать или еще что-нибудь. Но вы можете прожить здесь в такой ситуации хоть до ста лет, если в Гамбурге не найдут доказательств: свидетеля убийства, ваших отпечатков пальцев на трупе… А до тех пор в соответствии с международным правом с вами ничего не может произойти…
Я поздно спохватился, что объясняю чересчур профессионально, и испугался. Но Франциска была слишком расстроена, чтобы что-то заметить.
— Значит, если бы я в субботу вечером уехала в отпуск не в Югославию, а в Баварию, или в Вестфалию, или вообще осталась дома, меня бы уже посадили в тюрьму?
— Очень может быть. Впрочем, я не знаю всех обстоятельств, я не знаю, что вам конкретно ставят в вину и какие имеются основания для подозрения в убийстве.
Конечно, я врал. А что мне оставалось? В гостинице, в моем чемодане, лежала газета со статьей об убийстве, а рядом с ней мое служебное удостоверение и документ на трех языках с требованием к властям оказывать мне всяческое содействие в работе. И копия фотографии Франциски. Но чтобы сейчас, прямо здесь объявить: «Я, Лео Клипп, полицейский, командирован, чтобы привезти вас домой!» Нет, это было выше моих сил.
Я раскурил две сигареты, одну дал ей и с трудом заставил себя убрать руку с ее плеча…
Она курила и смотрела на море. С востока потянул ветерок, и луна, словно шарик от пинг-понга, запрыгала по волнам. На той стороне бухты гасли окна. Я украдкой взглянул на часы. Они показывали двенадцать.
— Не знаю, что будет дальше, — медленно произнесла она после долгого молчания.
Я тоже не знал.
Она встала, быстро подошла по камням к воде. Секунду постояла неподвижно, и вдруг, стремительно подняв руки, сдернула с себя серебристое платье. Под ним оказались белые трусики и бюстгальтер. Она наклонилась, зачерпнула воду и плеснула себе на плечи…
— Франциска, — крикнул я, но она уже бросилась в воду и поплыла, гребя сильно и резко.
— Сумасшедшая! — вырвалось у меня. Но я мог ее понять. Она хотела смыть с себя страх, избавиться от ужасных воспоминаний. Я решил — пусть побудет наедине с собой — и встал, чтобы принести из отеля свой купальный халат. Она наверняка замерзнет, когда выйдет из воды. Я прошел мимо ресторана, где еще вовсю веселились, взял в номере халат и через три минуты снова вернулся к морю. Франциска уплыла уже далеко. Так далеко, что у меня перехватило горло. Я рванулся вниз по каменной лестнице — туда, где на причале стояли лодки, прыгнул в одну из них, непослушными руками отвязал цепь, схватил весла и что было сил погнал лодку туда, где едва виднелась девичья головка.
— Франциска! — закричал я.
Но она не могла или не хотела меня услышать. Я греб изо всех сил. Было очень трудно держать курс, потому что Франциска уже уплыла за пределы бухты, и я несколько раз терял ее из вида среди волн, которые в открытом море были значительно выше. И все же я постепенно догонял ее. Нас разделяли всего какие-нибудь пятьдесят метров.