Думал-думал и все-таки надумал: поселюсь в Нежданном, сползаю на Шамансук, а там и умирать можно. Приехал в областной центр. Узнаю: прииск ликвидирован, домишки геологам переданы. Сходил по начальству, и сторожем определили в поселок.
Прибыл я сюда. Рыбки подвялил, сухарей наготовил — и на Шамансук. В прежние годы за день бы добежал, а тут три дня плелся. Нет, не приснилась руда. В натуре была. Образцов опять набил. На обратном пути — то ли срок подошел, то ли от груза — согнуло. Четыре дня пролежал под кедром. Не отпускает. Ну, думаю, сгину. Хоть на карачках, а надо выбираться. И правда, где на четвереньках, где прямо на брюхе дополз до дома, забрался на нары, отлежался… Вот так и получилось с этим месторождением.
— Значит, его другие люди потом второй раз открыли? — недоверчиво спросил Куб.
— Нет, — покачал головой Каленов. — Я же и подсказал. Я с одним охотником из Уганска связан. Юшков Афанасий. Продукты мне завозит: сухари, махорку.
С ним и отправил несколько образцов. Записочку написал. И стал ждать: через месяц-другой зашумит мой Шамансук. Проходит год. Тишина. Молчок. Сам боюсь в Уганск идти — как бы опять по дороге не скрутило. Вдругорядь посылаю образцы. И лишь в позапрошлом году, под осень уж, приехала ко мне женщина…
— Женщина? — испугался я, и мы переглянулись с Кубом. — А не помните, кто такая?
— Хорошо помню. Красовская ее фамилия. Она уже раз была на Шамансуке, но ничего, кроме гальки, не нашла. Насоветовал ей идти в сухой распадок под самой горой — там руда…
Каленов замолчал. Куб, отложив авторучку, пятерней ерошил волосы, вид у него был чрезвычайно расстроенный. Думали мы с ним, наверно, об одном и том же: как она могла, как духу хватило ограбить, забыть живого человека. Будто его никогда не было и нет. «Эх, Танька, Танька! — недоуменно вздыхал я про себя. — Эх, Танька, Танька!»
— Вы ей рассказывали про свою жизнь? — спросил я Каленова.
— Не помню. Может, и рассказывал. Целый день за столом просидели.
— Эта женщина сейчас заявляет, что одна, без всякой посторонней помощи, открыла Шамансук. Как вы на это смотрите?
— Ее дело, — спокойно ответил Каленов.
— Вот те на! — возмутился я. — Ваше открытие присваивает кто-то другой…
Каленов не дал мне договорить, с неожиданной для него горячностью оборвал:
— Да не другой, не другой. В том-то и дело! А народ, страна наша! Как вы все это понять не можете? Сбылась моя мечта: строится рудник. Судьбу свою благодарю: не напрасно век прожил!
— Кто все?
— Да тот же Крапивин… Уговаривал какое-то заявление против Красовской написать. А как я мог его написать, если для меня день, когда приходила Красовская, был, может, самым большим праздником в жизни? Наконец-то услышали мой голос! Не знал, куда и усадить-то, чем накормить. Все обсказал ей про Шамансук. А то, что сейчас не упоминает обо мне, так это с моего согласия. «Ваше имя будет известно, — говорила она. — Премию дадут». — «Не надо мне, голубушка, никаких премий и известности тоже, только передай месторождение в руки людям». И передала! Дак как я теперь могу против нее идти?
— Хотите вы или не хотите, — с жаром сказал Куб, — но она должна была указать вас… Из одной только добросовестности ученого. А по-человечески — тем более.
Каленов пожал плечами: не знает-де таких «ученых» правил.
— Когда у вас Крапивин здесь побывал? — спросил я.
— С месяц назад.
«Это еще до встречи со мной, — прикинул я. — И тоже о Каленове ни словечка. Пьяный-пьяный, а не проболтался. Что творится на белом свете!.. Нашли двое чужой клад и, вместо того чтобы мирно поделить его, передрались, перессорились. И добро бы не знали, не видели владельца клада. А то знали, видели, разговаривали, здоровались за руку. В конце концов сам он им указал и дорогу к своим сокровищам. Нет, ни Татьяна, ни Крапивин не выдержали испытания кладом».
Куб расспрашивал Каленова про житье-бытье.
— И не скучно вам здесь одному?
— Очень даже скучно. Уезжать вот собираюсь.
— Куда?
— Да на Шамансук — некуда больше. Пусть глаз порадуется деяниями людскими. Письмо вот в геологическое управление написал: на кого поселок оставить?
— Кому он нужен? Бросайте и уходите, — рассмеялся Куб.
— Непорядок. Честь по чести надо сдать добро. Случится что — красней.
«Вот он какой, Каленов! Подвижник!» — растроганно думал я.
Потом мы вышли с Кубом на крыльцо. Вечерело. Садилось солнце. На реку с противоположного берега, где стеной стоял хвойный лес, упала широкая тень, и река стала темно-зеленой, под цвет леса. Воздух звенел от комариного писка. В окошках изб красными язычками вспыхивали на солнце осколки стекол. Тишина, мир, чистота.
А там, в моем доме, в этот час, наверно, уже гремел победный банкет. Баженовы пришли. И теща с тестем.
И Наташа. И Митя Колосок. И Эджин непременно пришел. И еще человек двадцать. Поздравления, тосты, музыка, вино рекой. Победа, победа, победа! — гудят, торжествуют ликующие голоса.
— Собирайся с мыслями, будешь писать статью, — сказал я Кубу.
— Слушаюсь, шеф, — серьезно, без улыбки ответил он.
На дворе появился Каленов. Снял со стены косу и, сказав, что пора готовить постели, прямо от крыльца пошел ей махать по высокой траве. Со спины он был все таким же низкорослым, худеньким, но уже не казался подростком. Мужчина. Мужчина, прошедший тяжелейшие испытания жизни и открывший для людей одно из земных сокровищ.
Хорошо запахло свежей кошениной.
Глава Одиннадцатая
Ребят мы разыскали в той же самой избе, определенной под школу, в которую я их завез полторы недели назад. Время было рабочее — одиннадцать утра. Все пятеро — дома. Это нас с Кубом сразу насторожило. А зайдя внутрь, мы увидели такое, чего уж никак не ожидали.
Четверо — Володя Байков, Маша Кудрина, Вера Парфенова и Гриша Устюгов — сидели кружком на разбросанных по полу сине-белых полосатых спальниках, и перед ними на смятой газете стояли стаканы с буромалиновой, похожей на марганцовку жидкостью. Там же, на газете, — алюминиевый чайник, буханка хлеба, колченогая палка сухой колбасы, но в глаза бросились прежде всего стаканы. Увидев нас, Байков заерзал по спальнику, стараясь спиной заслонить газету. Вера высокомерно сощурилась и пришикнула на него: сиди.
Еще раньше с улицы мы слышали доносившиеся из школы частушки. Оказалось — распевала Ирина. Она сидела отдельно от всех на составленных в кучу партах, почти под самым потолком. Увидев нас, Ирина осеклась, смолкла, но уже через секунду, тряхнув с вызовом головой и подмигнув кому-то внизу, заголосила:
У миленка моего
Легкая походочка.
Он плывет, как пароход,
Я за ним — как лодочка.
Стаканы, растерзанная буханка хлеба — от нее не отрезали, а отламывали, — закопченный алюминиевый чайник с широким носком…
Бутылок не видать. Но чайник не мог ввести меня в заблуждение. Студентами мы тоже ради экономии ходили за вином с чайником: в магазине сольешь в него из бутылок, сдашь их обратно и на выручку еще прикупишь немножко…
Через широкие низкие окна в избу заглядывало солнце. Высвечивало на полу грязные отпечатки следов. Сушило на газете хлебные крошки. Испаряло из стаканов вино — стенки облипли бурым. Дикость! Несуразность! Что они хоть празднуют? Именины? Первую получку? И почему утром? Почему среди недели?
Ребята, повернув в нашу сторону бледно-раскрасневшиеся лица, смотрели исподлобья, отчужденно, тоже как бы вопрошали: скоро ли мы уберемся восвояси?
Наконец Володя Байков нехотя встал и, заикаясь, — не от смущения и неловкости, а оттого, что по-другому не умел, — произнес:
— Мы тут… Так сказать… Сами видите… Присаживайтесь.
— Видим, видим! — подхватил я и изобразил на лице подобие улыбки: уж больно мне хотелось вернуть к себе расположение ребятишек. — День рождения? И, никак, у Ирины? Не зря, верно, на самое видное место посажена?
