Если первые частушки исполнительницы выкрикивали весело и задорно, то на последней у них задрожал голос. А дальше они и вовсе уже не пели, а скорее рыдали.

Чем бы закончилось это рыдание, может, к нему присоединились бы и остальные бабы, на глазах которых уже навернулись слезы, но в это время распахнулась дверь и встал на пороге Никита, встал суровый, неподкупный, с кнутовищем, подоткнутым за красный кушак, и свою огромную собачью шапку даже не снял.

Вот кто был тут хозяином.

Анна Петровна, оборвав частушку на полуслове, застыла с разведенною рукой посреди комнаты и жалко, заискивающе улыбнулась сыну, но тот не захотел щадить ее.

— Что же это такое, Анна Петровна? А? Завтра всем раненько вставать. Кому навоз возить, кому семена перебирать, кому в райком за хлебом ехать — а ты тут песенки-пляски организовала.

— Праздник у нас нынче, Никитушка. Но не будем больше, не будем, — виновато проговорила бригадир и стала закручивать вокруг шеи концы шали. Потом она подошла к печке, заглянула на лежанку. — А ну-ка, где там моя парочка, баран да ярочка. Собирайтесь быстрее домой. Слышали — сам пришел? Будет всем нам сегодня на орехи.

Всполошились и остальные бабы, бросились одевать детей.

Уходили все разом. На прощанье Анна Петровна обняла Машу и крепко-крепко расцеловала.

По расписанию в Глухариное поезд прибывал во второй половине дня, еще засветло. По некоторым причинам Валеру это не устраивало. Валяясь из экономии на голой полке общего вагона, он заклинал судьбу, чтобы случилась в пути какая-нибудь задержка и поезд прикатил бы в леспромхозовский поселок в потемках.

Возникший в северной тайге вместе с железной дорогой лет десять назад, поселок этот пока мало был приспособлен для препровождения свободного времени: ни телевизора с хоккеем и футболом, ни кафе с музыкой, ни плохонького универмага, куда бы ходили, как в музей, разглядывать завозные товары. Овощ в здешнем климате не выспевал, и огородничеством тоже не занимались. Одним из немногих развлечений служил пассажирский поезд, проходивший через станцию как раз после окончания рабочего дня. Стар и мал высыпали к нему. Мужики вламывались в вагон-ресторан, выпрыгивая через другую дверь с бутылками пива во всех карманах. Не отходя далеко, отжимали с них железные пробки и пили прямо из горлышка. Бабы окружали проводниц в черных шинелях, везших из города по их заказу всякую необходимую чепуховину. У ребятишек тоже были какие-то свои интересы. После отправления поезда долго не расходились, обмениваясь привезенными и доморощенными новостями.

Валера не сомневался, что его сразу же, едва из вагона выйдет, узнают школьники, у которых три года назад он вел занятия по физкультуре, узнают, поднимут вороний грай и привлекут внимание взрослых. Начнутся расспросы: «Зачем? К кому? Неужто опять в школу?» — «Да так, ни к кому», — уклончиво ответит Валера, и любопытные тотчас припомнят, что бывший школьный физрук — соболятник первой руки. Своя избушка где-то в тайге срублена! И накануне как раз снежком припорошило — самая пора начинать охоту. Вот, значит, зачем пожаловал гостенек! Весть эта в вечер облетит все дома в поселке, и за полночь один за другим потянутся в тайгу отягченные боевым припасом конкуренты; достигнет она и ушей егеря Потапыча, побаиваться которого у Валеры имелись все основания.

Увы, не подействовали Валерины заклинания и поезд подкатил к станции из минуты в минуту: едва начинало вечереть. За минувшие три года традиции тут не переменились: вдоль всего пути не в один ряд толпился взволнованный люд. Промелькнуло несколько знакомых лиц.

Таившийся у запыленного окна Валера дождался, когда встречающие сгруппируются возле отдельных вагонов, и лишь после этого, нахлобучив на глаза шапку и подняв воротник, вышел с рюкзаком в тамбур и спрыгнул на раскисшую от растаявшего снега землю. В близстоящей толпе знакомых не оказалось. Проскочив сквозь нее, он съехал на ногах по оснеженной насыпи, перебежал пустырь и очутился в проулке, затопленном мазутно-черной развороченной грязью, съевшей весь снег. Проезжую часть пытались мостить, выбрасывая на нее всякий хлам, который обычно вывозят на свалку: ржавые ведра, утюги, кастрюли, разбитые вдребезги резиновые и кирзовые сапоги, боты, калоши, даже железная кровать в разобранном виде валялась тут; пешеходных же дорожек вовсе никаких не было. Это обстоятельство Валера тоже оценил как благо, гарантирующее его от нежелательных встреч.

Он уже почувствовал себя в совершенной безопасности, когда из желтого сборного домика, единственного в проулке, вышел на середину дороги умопомрачительный парень, не признать которого было просто невозможно. В узорчато стеганой со стоячим воротником японской нейлоновой куртке, в зеленых с загнутыми носками резиновых сапогах — тоже японского производства, в белоснежной сорочке, с широким, как одеяло, цветастым галстуком, в кожаной тирольской шляпке — вырядиться так в обыкновенный будний день мог себе позволить в поселке лишь один Жора-из-Одессы. Он это и был: горбоносый, с рыжими курчавыми баками и нахальными светлыми глазами.

Жора-из-Одессы тоже узнал Валеру и, взобравшись на кучу опилок, вываленных посреди проулка, приветствовал его поднятой рукой:

— Хо, сколько лет, сколько зим! Года четыре, однако, не показывался?

— Три, — поправил Валера, поднимаясь на те же опилки. Со своим длинным непородным лицом, которое двоечники в школе называли «лошадиным», с прямыми волосами, сосульками свисающими из-под шапки, сутулый и длиннорукий, рядом с блистательным Жорой-из-Одессы выглядел он совсем никудышно.

— Чутье у тебя прямо-таки звериное, — глядя сверху вниз, говорил с подначкой Жора-из-Одессы. — Вчера снег пал, а сегодня ты уже здесь. Ну, берегись, соболь!

— Что ты, Жора! О соболях я и думать позабыл. А вот ты будто токовать в кругу тетерок собрался.

— Хорошо сказано. Однако зубы мне не заговаривай. Зачем приехал? Опять трудиться на ниве просвещения?

— А почему бы нет?

— Не строй из себя дурака. Дурак квартиру у Черного моря ни в жисть не заимеет.

— Спасибо на добром слове.

— В свою избушку целишь?

— Проведаю, может.

— Проведай, но толку не будет. Лафа отошла. Ты успел взять свое и вовремя убрался Подумываю, не последовать ли твоему примеру. Только не могу решить, куда податься: дальше ли на Север, домой ли — в Одессу-маму.

Жора-из-Одессы работал начальником отдаленного лесоучастка. Как он им руководил, трудно было представить, ибо Валера постоянно его встречал либо в поселке, либо на охотничьей тропе, куда тот нередко выкатывал на лесовозном тягаче.

— В Свердловске останавливался? — спросил Жора-из-Одессы.

— Ночевал у брата.

— Случаем не знаешь, почем там вяленая рыба идет?

— Твое счастье: знаю. Перед поездом заскочил на рынок, чтобы луку взять с собой. Гляжу, девка у ворот сушеными карасиками торгует. К дарам природы я неравнодушен, поэтому сразу же полюбопытствовал насчет цены. Двадцать копеек за штуку! А карасик с палец величиною. Десяти граммов в нем нету.

— Так, так! Сколько, интересно, могут дать за вяленую рыбину граммов в триста?

— Что ж это за рыбина такая?

— Положим, сиг или хариус.

— Тройку-то, поди, дадут.

— Да ну?!

— Впрочем, бог его знает. Не торговал.

— А вот собираюсь съездить с рыбкой в Свердловск. Не подскажешь ли, где там можно остановиться?

— Валяй к моему брату. Квартира двухкомнатная, в центре города. Как-никак — кандидат наук, доцент. Он да жена — не стеснишь.