Тут я заметил: между двумя полуразрушенными избами, обращенными задами к реке, над обрывом время от времени что-то вспархивает, взблескивает белое.

— А ну-ка завернем сюда, — сказал я.

Обойдя дремучие кусты крапивы, мы вышли на обрыв.

В реке, далеко от берега, стоял в резиновых сапогах небольшого роста человек. В руках у него была длинная белая удочка, она и вспархивала над обрывом, на лямке через плечо висел серый холщовый мешок, оттянутый мокрой тяжестью. С мешка длинно капало рыбьей слизью.

Рыбак нас не замечал. Через равные промежутки времени он взмахивал удочкой, забрасывал яркую красную мушку, подвязанную к концу лески, на середину реки, на быстрину, здесь ее сразу же подхватывало течение, тащило вниз, подкидывая на мелких волнах. На мушку выпрыгивали хариусы, мелькая то голубым брюшком, то темным широким хвостом. Хватка у них была неуверенная, дневная, ни один не мог толком зацепиться.

Из-под ноги Куба сорвался камешек и скатился, булькнув, в воду. Человек обернулся. Увидев нас, не выразил ни удивления, ни испуга и тут же снова вернулся к своему занятию.

Наконец хариус зацепился всерьез. Рыбак выкинул его себе на грудь, без суетливости, сноровисто отцепил от якорька, опустил в мешок, и мешок тотчас заходил на боку.

Каленов неторопливо смотал удочку, выбрел из воды и поднялся на берег.

Вблизи он был еще меньше: высокие резиновые сапоги, упираясь в пах, морщились, как на подростке, — этакий мужичок с ноготок! Лицо усохшее, морщинистое; в жестких, давно не стриженных волосах — седина, а в угольно-черных глазах — нездоровый воспаленный блеск.

— Туристы? — спросил он сдержанно.

— Нет.

— Геологи?

— Тоже нет.

— Хм, — теребнул он мокрой рукой щетинистый подбородок. — Ну да все равно. Пройдемте в избу — свежей ушкой угощу.

— Мы из газеты, — сказал я. — Специально к вам, Алексей Николаевич.

— Ко мне? — не слишком удивился он и, не добавив больше ни слова, зашагал впереди нас.

По мертвым улицам он, вероятно, никогда не ходил, поэтому мы и не обнаружили там никаких следов, а ходил тут, по берегу, — к избе вела узкая тропинка.

Изба тоже смотрела окнами не в улицу, а на реку. На чистеньком выскобленном крылечке жмурилась кошка. А в самой избе нас встретила недружелюбным ворчанием лохматая собачонка.

Хозяин ввел нас и сразу вышел. А мы с Кубом, потоптавшись у порога, прошли в передний угол и сели на скамейку. Куб прислонился спиной к бревенчатой стене, вытянул ноги — задремал. Я с любопытством огляделся. Слева от меня — широкие дощатые нары, напоминающие полок в русских банях, на них бедная постелька: тощий матрасик, овчины, одеялишко ватное, залощенное. Над изголовьем — полка, заставленная аптечными пузырьками, банками. Грубый, на крестовинах, стол. Сколоченные на скорую руку — на чурбаках — скамейки. Бедность, необжитость — словно в охотничьей избушке. Но в охотничьих избушках люди живут наездами — день, два, неделю, а этот здесь — постоянно. Что его держит? Явно не охотник. Даже ружья нигде не видно. Похоже, в самом деле сектант — забитый, равнодушный, болезненный.

Каленов воротился в избу с котелком в руках. Из котелка шел пар. Вкусно запахло вареной рыбой. Куб шмыгнул носом и открыл глаза.

Выставив на стол миски, насыпав груду сухарей, Каленое кивком головы пригласил нас к ухе. Куб бросился чуть не бегом. Навалил в миску с верхом рыбы и пошел работать ложкой — туда-сюда, туда-сюда. Я тоже пристроился к столу. Хозяин от ухи отказался — отобедал недавно, — влез на нары, свесил над полом короткие ноги и, вытащив из кармана кожаный кисет, стал сворачивать цигарку.

У меня не было никакого аппетита, вяло ковырялся ложкой в миске и думал: прибрели мы в пустынный поселок совершенно напрасно. Что может знать этот мужичонка? И вдруг вспомнил: заявление охотника, нотариальный штамп… Не тот ли это «таинственный незнакомец», посылавший Крапивину гальку? Я заволновался. Оттягивать разговор больше не мог.

— Скажите, вы ничего не слышали о Шамансуке?

Куб досадливо кашлянул: нашел-де время спрашивать — и еще яростнее заработал ложкой.

Каленов внимательно поглядел на меня своими воспаленными глазами, усмехнулся чему-то и ответил:

— Слышал.

— Да, да! — заторопился я. — Нам в городе говорили, будто вы знаете и кто там руду нашел?

— Знаю, — ответил он все. с той же усмешкой.

— Кто же? — чуть не криком вырвалось из меня.

— А я и нашел ее, — буднично, словно речь шла о само собой разумеющемся, ответил Каленов.

Куб поперхнулся и пробормотал про себя в миску:

— Еще один сын лейтенанта Шмидта!

Я с тоской подумал: и этот туда же — в первооткрыватели, в герои метит! Что они все, с ума посходили?

— Ну и когда вы нашли руду? — вяло спросил я.

— Давненько. До войны еще.

Час от часу не легче. Жестким голосом я задал еще один вопрос:

— Почему же о месторождении стало известно два года назад?

— Длинная история.

— У нас время есть. К тому же ради нее мы и пришли сюда.

— Можно и рассказать. Не впервой, — опять усмехнулся Каленов.

— Почему не впервой? — насторожился я.

— Расспрашивали уже. Специально из Уганска приезжали…

— Кто?

— Геолог Крапивин.

— Крапивин?! — удивился я и вдруг подумал: сидящий передо мной маленький человек действительно может быть главным лицом в запутанной истории Шамансука.

— Рассказывайте, рассказывайте, — подтолкнул я его.

— До войны я поисковиком тут работал. После техникума направили. Прииск был небогатый. За счет старательских бригад только и держался. Найдет поисковик — значит, я — на какой-нибудь речке признаки золота — туда и бригаду. А мне дальше на поиск. Ходил в одиночку. По речкам, по ручьям, по ключам. Мыл шлихи. Километров за сто все окрест излазил.

Однажды забрел на речку Шамансук. Взял в устье несколько шлихов — пусто. Дальше пусто. В самом верху, где речка уже ручейком журчит, увидел сбоку распадок. В него сунулся.

А меня не только золотишко интересовало, но и всякие другие породы. Ведь и по другим породам можно напасть на золотой след. Если не мыл шлихи, то с молотком ходил. Камешки отбивал, в лупу рассматривал.

В распадке я уже в тупик забрел — дальше некуда, горы стеной. И вдруг отбитый осколок показался мне на редкость тяжелым. Я — за лупу. Руда. Осколок такой сизоватый, с тоненькими белыми змейками кварцита. Самая настоящая магнетитовая руда! Еще кусок отбил. Опять руда! Прямо на поверхности… Два дня проползал в распадке. Дерн сдирал, канавы во мху рыл, чтобы определить простирание залежи. Запасы даже на глазок прикинул: не меньше двухсот миллионов тонн. А в глубине еще сколько! Полный рюкзак набил образцов. Из разных мест взял для верности. План месторождения набросал на бумажке. И — домой.

Лечу на парусах, пудовой тяжести не чувствую за спиной. Прибежал — не узнаю поселка: улицы пустынны, ребятишки, бабы голосят по избам. Война. Захожу к себе, а меня уже повестка из военкомата дожидается.

Куб уже давно отодвинул от себя пустую миску и, вытащив из кармана блокнот, махал в нем авторучкой. Каленов слез с нар и прошел к двери выбросить окурок.

— Ну а рюкзак как? Месторождение? — подняв от блокнота голову, нетерпеливо спросил Куб.

— Рюкзак остался лежать под кроватью, — взбираясь на прежнее место, вздохнул Каленов. — До него ли было? Завертелись колеса — на фронт. А там в первый же месяц в окружение попал, в плен угодил! Гоняли нас из лагеря в лагерь до самого конца войны. Как и жив остался — не знаю… Приехал на родину, война всю родню повырубила. Завербовался на лесоповал. С год не проработал — сосной придавило. Позвоночник задело. Сколько по больницам вылежал — и не упомню.

А мысль о руде не давала покоя. Сам уж начал сомневаться, не приснилась ли? Столько лет прошло! В больницах только одной мечтой и держался: встать на ноги — и сюда.

Встал. Пенсию по инвалидности дали. То ничего брожу, то согнет пополам — не пошевельнуться, не распрямиться.