— Сам этим делом займись, — послышалось в трубке. — Солдаты не родятся, их делать надо, Дремов. Воспитывать надо. Еще такой случай повторится, я тебя в трибунал пошлю. Работать надо…

— Зачем же меня в трибунал? — озлился Дремов на комбата. — Командиры рот ведь тоже не родятся. Их делать надо…

— Что? — строго прохрипела мембрана. — Ты мне философию не разводи. Так знаешь куда можно уйти…

На минутку трубка замолчала, и наконец обычный голос Шарова сказал:

— Разберись с парнем, Дремов. На первый раз в трибунал не пошлем.

Лейтенант сгоряча дал Орехову пять суток строгого ареста, потом сообразил, что гарнизонной гауптвахты на фронте нет.

— Условно даю арест, понял? — сказал он, немного смягчаясь. — Покажешь себя в бою — сниму наказание.

Николай молча стоял перед лейтенантом. Он чувствовал, что, если скажет хоть одно слово, сразу расплачется. Глупо, по–мальчишески расплачется от обиды и стыда.

— Идите во взвод, — приказал лейтенант. — Винтовку можете взять.

Орехов взял винтовку, прислоненную к камню, вскинул ее на плечо и пошел от землянки командира роты. Он сутулился, вразброс, как пьяный, волочил ноги. На голове нелепо торчала чья–то чужая пилотка, явно неподходящая ему по размеру.

Николай рассказывал сержанту Кононову, как все случилось. Он сбивался, замолкал, с силой тер лоб, подыскивая подходящее слово, и снова говорил.

Когда кончил рассказывать, сержант тихо спросил:

— Как же это ты, Николай? Так себя проспать можно, и товарищей подведешь. Серьезное у нас дело. Пока мы друг за дружку держимся, вот мы и сила. Поодиночке нас живо всех расклюют.

— Расклюют, — согласился Николай и почему–то вспомнил поморника, хищного морского коршуна. Он часами плавал в воздухе, поджидая, пока чайка отобьется от стаи, и камнем кидался на нее… Что он мог сказать сержанту? Треснул бы его сейчас Кононов, может, легче стало… Как батька его иной раз учил.

— Поешь, — сказал Кононов, подавая Николаю сухарь. — При мне сейчас будешь… Серега, принеси водички!

Сергей, сидевший поодаль, взял котелок, зачерпнул из ручья воду и принес сержанту.

— Посиди с нами, — сказал ему Кононов.

Тот уселся, уткнувшись взглядом себе под ноги.

— Значит, теперь у вас, ребята, дружба врозь, — усмехнулся сержант, сворачивая цигарку. — Жидковата она, оказывается, была.

— Как жидковата? — вскинул голову Сергей.

Кононов сердито дернул себя за ус и, забыв про цигарку, резко сказал:

— А так. Беда пришла, и горшки врозь. Вот потому и жидковата… Уткнулся, как сыч, в камень, а что там высмотришь. Ты лучше на Николаху погляди. Ему сейчас тошно рот раскрыть, а ты от него небось исповеди дожидаешься… Ни хрена он тебе сейчас не скажет, потому — не может.

— Да что вы, товарищ сержант! — разволновался Сергей. — Разве мне это надо? Всякое может случиться…

Но глаза его в упор смотрели на Орехова, словно Сергею надо было обязательно что–то высмотреть в его лице. Николай выдержал этот прямой и беспощадный взгляд друга. Когда Барташов снова повернул голову к сержанту, Николай не увидел, а скорее ощутил, что глаза Сергея чуточку оттаяли. И тут ему показалось, что невыносимый груз, который с утра висел у него на шее, стал полегче. Орехов вздохнул, несмело улыбнулся и попросил:

— Сухарика бы еще… Совсем живот подвело.

— Пойдем накормлю, — хмуро сказал Сергей. — Сегодня нам обед принесли. Картофельное пюре с консервами. Я твою порцию взял и в землянке поставил. Остыл только твой обед…

Крадущимися, неслышными шагами день за днем подходила северная осень. По утрам иногда примораживало. С моря налетал порывистый ветер. Он приносил холодный тугой дождь. Тронутые едкими ночными росами, пожухли папоротники по расселинам, завяла осока. Трава, заросли черничника на склонах гор стали желтеть. Порывы ветра раскачивали березки и срывали с них листья. Сначала осыпались один–два самых слабых, потом по десятку, по целой горсти ослабевших, скрюченных холодом багряных чешуек. Листья россыпью кружились в воздухе и падали на камни, бессильные, обреченные умереть.

Немцы потаенно возились на Горелой сопке. Разведчики слышали там глухие стуки, скрежет чего–то металлического по камням, улавливали скрытое ночной темнотой движение. Наблюдатели обнаруживали на ровных площадках груды валунов, отмечали, как исчезают кое–где из виду расселины, будто их чем–то закрывают.

— Як чирьяк на заду эта сопка, — не раз говорил Дремову старшина Шовкун. — Ни сесть, ни встать без оглядки не дает. Чует мое сердце, что пакость нам здесь фашисты думают устроить.

Всем было ясно, что на сопке Горелой егеря готовятся для нового наступления. Отсюда они могут ударить по дороге и выйти в тыл дивизии, отрезать подвоз продовольствия и боеприпасов на фланги и, наращивая мощь, рвануть до залива. Там город будет у них как на ладони. Поставят на горе возле пристани батареи и закроют выход. Тогда и городу и флоту конец.

Почти каждую ночь к сопке уходили разведчики, но узнать, что замышляют немцы, не удавалось. Егеря, видно получив подкрепление, накрепко перекрыли все подходы к сопке. Разведчики натыкались на секреты, высланные за линию обороны, подрывались на минах, которые все гуще и гуще покрывали дефиле между озером и северным склоном сопки. По ночам немцы щедро развешивали по небу «лампадки» и в их мерцающем свете били по каждому ворохнувшемуся пятну, по каждой подозрительной тени.

Разведчики то и дело теряли людей на нейтральной полосе, упрямо пробиваясь за «языком», но ничего не могли сделать.

Каменная громада сопки, возвышающаяся над округой, была еще грозней оттого, что не могли раскрыть, разгадать ее опасное нутро.

Сегодня лейтенант Дремов предупредил Шайтанова, что на левом фланге, где ручной пулеметчик нес со своим напарником боевое охранение, пройдут полковые разведчики.

— Старшина Никулин со своими ребятами, — сказал Дремов.

— Знаю такого, — ответил Шайтанов. — Проводим и встретим, не впервой.

Шайтанов и Самотоев лежали за грудой камней ниже лобастого выступа, где была устроена «запаска». Теперь открытый склон, на котором Орехов заснул в ту злополучную^ ночь и едва не погиб, был вдоль и поперек выложен ходами сообщения. Посредине его пересекала траншея первой линии, построенная по всем правилам фортификационного искусства.

Разведчики пришли вечером. Перед тем как спускаться в болотистую лощину, где начиналась «ничейная» земля, они присели за валунами возле пулеметчиков.

— Хозяйственно устроились, — сказал старшина Никулин, оглядывая полочку из плоских камней, на которой лежали сумки с дисками, нишу для котелка, вырытую Самотоевым под валуном, и мягкую кучу ягеля, наваленную возле амбразуры. — Крышу вам еще сделать — и зимовать можно.

Разведчики негромко засмеялись. Кроме старшины, их было еще четверо. Один, высокий и белобрысый, с немецким кинжальным штыком на поясе, был совсем еще молоденький.

— Арсентьев, снаряжение осмотри, — сказал ему старшина Никулин. — Прошлый раз у тебя лопатка по камню брякнула. Если еще такое случится, ходатайствовать буду…

— Товарищ старшина, — испуганным голосом сказал молоденький разведчик. — Не ходатайствуйте. Я научусь… Вот увидите, скоро научусь.

Видно, такой разговор между старшиной и белобрысым разведчиком происходил не раз, потому что остальные разведчики оживились, стали подмигивать друг другу и улыбаться.

— Чего ты, Арсентьев, тревожишься? — сказал один из них. — Почерк у тебя хороший, грамота тоже есть. Тебя писарем определят.

— Сказано, что из разведки не уйду, — вдруг дрогнувшим голосом ответил ему молоденький. — Как на «ничейку» ползти, так сразу у вас подковырки начинаются.

— Злее будешь, — добродушно усмехнулся Никулин. — Характер пока у тебя, Арсентьев, для разведки добрый и геройства много. Наша работа тихая, незаметная. Я вот, к примеру, на лесозаготовках до войны ка лесоповале работал. Там сосны валил, а здесь меня приставили за немцами присматривать. Тоже работа. Вот как я о нашем деле соображаю. Будь у меня власть, я первейшей солдатской наградой сделал бы медаль «За трудовую доблесть». Насчет снаряжения я тебе, Арсентьев, дело говорю. Прошлый раз у тебя лопатка звякнула, а мы еле ноги уволокли. У Павла снайпер пилотку прострелил. Видишь, с дыркой ходит. Зашить все не соберется… Мы двигаться должны, как кошки, чтобы ни один коготок не стукнул.