— Аннушка, — вспомнил Николай имя жены расстрелянного. — Не надо посылать, она ведь от него ушла.

— Видно, любил, — задумчиво сказал сержант. — Может, из–за нее на такое дело решился… Сложная штуковина — человек, Коля. Только ты не болтай про карточку. Гаранин мразь, но она ведь тут ни при чем. Чего ей для позора в трибунальском деле оставаться. Потому и взял. Что же с ней теперь делать?

— Дайте мне, — попросил Орехов. — Может, Гаранину письмо придет, я адрес узнаю и ей карточку возвращу.

Через два дня полк Самсонова, подкрепленный подошедшими резервами, после двухчасовой артиллерийской подготовки пошел на штурм сопки Горелой.

Молоденькая военфельдшер охнула, когда Кононов и Самотоев принесли Орехова на перевязочный пункт.

Тот лежал без сознания, вытянувшись на носилках. Лицо было в кровоподтеках, затянутых коростами. Глаза были закрыты, на веках проступала сеточка вен. Левая нога, багровая и толстая, торчала из обрезанной по колено штанины. Ниже

колена темнела кровяная повязка, сделанная из полотенца. Ботинок, из которого выбивалась изодранная портянка, казался маленьким для такой распухшей ноги. Шинель была густо заляпана торфяной грязью. Возле кармана на сером сукне расползся кровяной круг с крошечной, едва заметной дырочкой посредине.

Военфельдшер с хрустом разрезала полотенце. Под ним ока–вался бинт из индивидуального пакета.

— Шприц! — скомандовала она.

После укола в руку Орехов очнулся. С минуту он следил за тем, как пальцы военфельдшера обматывают ногу свежим бинтом. Потом приподнялся, схватил ее за рукав и сказал:

— Доктор, я убил его… Убил!

— Молчите, больной. — Военфельдшер хотела освободить рукав, но грязные пальцы Орехова с силой держали его. — Помогите, сержант, — сказала она Кононову.

Сержант торопливо притушил цигарку и подошел к носилкам. Увидев его, Орехов слабо улыбнулся и отпустил рукав военфельдшера.

— Убил я его, дядя Иван, — снова сказал он.

— Кого убил, Коля? — спросил сержант, придерживая ладонью голову Орехова. — Кого?

— Автоматчика, — выдохнул тот. — Добить он меня хотел… Рота где?

— Взяли Горелую, — сказал сержант. — Вчера взяли. И шоссе теперь наше… Роту во второй эшелон отвели. Сегодня, когда отходили, мы тебя у озера нашли… Как ты там оказался, как болото прошел? Ведь тебя позавчерась ранили. Где ты два дня был?.. Где был, Коля? — опять спросил сержант.

Орехов прикрыл глаза и как–то сразу обмяк. В голове отрывочными, бессвязными картинами, словно кое–как склеенные кадры киноленты, проходили эти два страшных дня.

Когда рота Дремова, наступавшая по знакомой лощинке на Горелую, добралась уже до седловины, где находились доты с крупнокалиберными пулеметами, Орехова тупо ткнуло в ногу чем–то горячим. Боль была мгновенной, нога потеплела и перестала слушаться. Будто на бегу Николаю подставили подножку. Он мягко свалился на землю и увидел, что обмотка набухает кровью.

«Ранен», — понял Николай. Он заполз за камень и принялся разматывать обмотку. Острая боль остановила его. Сдерживаясь, чтобы не застонать, Николай вытащил нож и разрезал обмотку, чиркнул по штанине и оголил ногу. Ниже колена в трех местах сочилась неправдоподобно красная кровь. «Очередь», — догадался Николай и с треском разорвал индивидуальный пакет.

Тут к нему подбежал Самотоев, заметивший, что Николай упал.

— Задело? — спросил он и потискал ногу твердыми пальцами. — Хорошо, что навылет. Как бьют, сволочи! Сам забинтуешь?..

Николай кивнул.

— Потом сползай вниз, — сказал ему ефрейтор. — Здесь под горку… Санитаров не жди. Леший их теперь найдет, санитаров… Вон опять сбоку заходят…

Самотоев поправил лямку брезентовой сумки, для чего–то хлопнул Николая по спине и уполз вверх догонять Шайтанова.

Кровь быстро окрасила повязку, просочилась и закапала на камни. Тогда Орехов вытащил из мешка полотенце и, охая при каждом прикосновении, намотал его поверх бинта.

Потом пополз вниз по лощинке, старательно оберегая «т нечаянного удара раненую ногу. Позади на мху, на валунах, на кочках оставались багровые мазки.

Стрельба то затихала, то внезапно вспыхивала. На склоне рвались мины и снаряды. На краю лощины, по которой пробирался Николай, внезапно появились егеря. Они рассыпались цепочкой и принялись оглушительно строчить из автоматов.

Орехов юркнул за кочки и стал круто забирать влево. Потом забился в какую–то расселину и решил переждать, пока стихнут в лощине автоматные очереди. Он лежал, наверное, с полчаса, но стрельба не замолкала. «Нет, здесь нельзя оставаться», — ” тревожно подумал Орехов и пополз прочь от выстрелов по склону. Спустился с какого–то обрыва и оказался перед осыпью валунов.

Нога онемела, стала тяжелой. Полотенце краснело, как кумач. Боль становилась все сильнее и сильнее, будто огонек, зажженный пулями в ноге, настойчиво и упорно разгорался…

Осыпь уходила вниз. Раза два он пытался перебраться через гряду камней, но нога застревала между валунами, руки срывались с мокрого гранита.

Почему–то стала кружиться голова, во рту появился металлический привкус. Орехов то и дело сплевывал слюну, но противный привкус не исчезал. Потом стали сохнуть губы…

Он полз и полз, волоча за собой непослушную ногу. Полз бесконечно долго, и никто не попадался ему на пути. Стрельба стала глуше. Может, она удалилась, или уши не могли, как раньше, чутко улавливать ее. Огонь от ноги поднялся к пояснице, и теперь при каждом движении Николай невероятными усилиями сдерживал стоны.

Каменная осыпь не кончалась.

Перед лицом оказалась выбоинка в граните, наполненная водой. Николай приник к ней и пил долго и жадно. Металлический привкус во рту исчез, но навалилась такая сонливость, что он едва нашел силы, чтобы забраться в нору под валунами.

Так кончился первый день.

Очнулся Орехов от нестерпимой боли. Видно, в забытьи он повернулся и ударил о камни ногу. Тело дрожало от озноба. Уже занимался осенний рассвет. Каменная нора вдруг показалась Николаю склепом. Неловко пятясь, он выполз из–под валунов.

Выбоинка, где он вчера пил воду, была затянута прозрачным ледком. Николай разбил его кулаком и пил, пока от холода не заломило зубы. Потом огляделся вокруг. Слева сквозь клочья тумана проблескивала вода. Там было озеро. Осыпь уходила к нему. Значит, вчера она увела его в сторону. Надо было поворачивать обратно и выбираться к той лощине, по которой наступал батальон. В лощине он встретит своих, встретит санитаров…

На вершине Горелой сопки грохотала стрельба. Орехов понял, что там все еще дерутся за доты.

Ползти было трудно. Видно, он потерял много крови. Через каждый десяток метров он останавливался и лежал, раскинув руки. Жадно, как рыба, выброшенная на берег, глотал воздух и ждал, пока успокоится яростный стук сердца. Потом снова полз очередной десяток метров, огибал валуны, перебирался через расселины.

Нога тащилась позади, распухшая и чужая. Боли теперь Николай почти не ощущал. Просто нога ему мешала ползти.

Короткая автоматная очередь прошла возле головы. В щеку колко ударило гранитными брызгами. Николай инстинктивно оттолкнулся и покатился вниз.

Метрах в двадцати выше по склону из–за камней выглянула голова в темно–зеленой пилотке. Это был егерь, отбившийся ночью от группы автоматчиков, которая пыталась зайти во фланг батальону, но нарвалась на пулеметы и рассеялась по сопке. Увидев, что после выстрела русский скатился вниз, егерь довольно хмыкнул и снова спрятался за камень.

Орехов лежал под выступом, с которого он напоследок упал, и боялся пошевелиться. Во второй раз немец не промахнется. «Добить хотел, — тоскливо думал он. — Добить…» Раненого добить. Пристрелить беспомощного человека… С каждой минутой его все больше и больше ошеломляла тупая, невиданная жестокость, с которой он столкнулся лицом к лицу.

Ведь он и так еле полз, а его хотели добить. Эта мысль металась в голове все больше и больше, вытесняя остальные. Она клокотала, как поток воды, размывающий плотину, подминала все под себя…