— Только ты не думай, — сказал он, — что я все позабыл. Нет! Сто первый километр под Москвой я все равно найду! Понял? И коня на крышу поставлю.

Мы пошли дальше. Дорога вела вверх, и опять внизу, за спиной, расстилалось поле иван–чая — таинственное, молчаливое, укрытое покрывалом тумана.

На другой стороне овражка громко и неожиданно зарычал мотор, и появилась маленькая машинка, дымящая трубами по обе стороны от кабины.

— Ну вот, — сказал Васька, — и газогенераторка с молоком.

Машина тормознула, скрипнув и содрогнувшись всем телом, и из кабинки высунулась тетка.

— Садись со мной, паренек! — крикнула она, и мне показалось, что вчера, у памятника, я слышал этот голос.

Я мотнул головой, перекинул ногу через борт, машина загрохотала, двинулась, и Васька остался на пригорке, подняв над головой руку.

Я стоял в кузове, держась за тяжелый холодный бидон, и глядел, как медленно уменьшается его фигурка.

Ветер дул мне в затылок.

А я смотрел на Ваську, смотрел, смотрел, смотрел…

Когда он скрылся, я прикрыл глаза и представил, как увижу отца, брошусь к нему навстречу, как прижмусь к нему крепко и стисну зубы, чтобы не заплакать…

Над горбатыми вершинами опрокинуто густо–синее небо. У горизонта застыли три облачка, похожие на перья, потерянные чайками. Сквозь них светит негреющее осеннее солнце, разливая мягкий свет.

Хрупки листья полярных березок. Желтые и зазубренные, похожие на копеечные монетки, они зябко дрожат на узловатых ветках.

Тугими порывами налетает ветер. Он раскачивает провода высоковольтки и срывает листья с берез. Они несутся редеющими стайками и падают на камни. На гранитные уступы, на источенные временем валуны. Листья липнут к холодному камню, осыпаются в расселины, застревают в щелястом граните, жухнут и темнеют…

Нога поскользнулась на чем–то круглом. Николай наклонился и увидел позеленевшую гильзу от противотанкового ружья. Значит, здесь, на отвесной скале, нависшей над озером, была огневая точка. С умом выбрал бронебойщик позицию. Отсюда ружье надежно перекрывало дорогу, которая проходит краем лощины.

По этой дороге осенью сорок первого года Николая везли в медсанбат. Немцы били по дороге из минометов, и ездовой с отчаянными матерками гнал по воронкам и ухабам испуганных лошадей…

Теперь дорога выстлана асфальтом, на котором мягко покачиваются рейсовые автобусы, идущие в поселок никелевого комбината.

Николай сел на валун и осмотрелся. Тогда, в сорок первом, казалось, что каждый камень, за которым лежал с винтовкой, каждое болотце, по которому ползал, проклиная липкую грязь, каждый кустик, который был срублен, чтобы согреть несколько глотков воды, запомнятся на всю жизнь.

Но сейчас Орехов смотрел вокруг и ничего не узнавал. Может быть, мешала линия высоковольтки, серпентина шоссе, четырехэтажные дома поселка за озером. Может быть, причиной были двадцать с лишним лет.

Стыдно признаться, но он так и не нашел каменный холмик, который был насыпан над могилой Сергея Барташова. Друга, погибшего у этого озера той далекой осенью.

Тогда Николай сказал, что приедет после войны к могиле возле сопки, которую в военных сводках называли Горелой. За которую дрались, не ведая, что в ее недрах спрятана богатейшая никелевая руда. Отчаянно, насмерть дрались, потому что сопка господствовала над единственной в этих местах дорогой.

На сопке стояли горные егеря генерала Дитла с жестяными эдельвейсами на пилотках, а здесь, по эту сторону озера, — рота лейтенанта Дремова. В этих камнях лежали сержант Кононов, пулеметчик Кумарбеков, старшина Шовкун, Шайтанов, Самотоев и много других, чьи имена Николай уже стал забывать.

Тех, кто остался в живых, время и жизнь раскидали по белому свету. Шайтанов строит шахты в Донбассе; как и раньше, промышляет семгу в поморском колхозе Кононов, Дремов работает секретарем обкома в Сибири…

Многие обещали приехать после войны в те места, где погибли их друзья, где десять раз на дню подстерегала смерть, где пролилась кровь. Но немногие сдержали обещание.

Николаю повезло. Беспокойная профессия инженера–монтажника привела его сюда, в поселок никелевого комбината.

И вот он сидит сейчас возле сопки и печально думает, что ему не найти могилу, где похоронен друг.

Николай повертел в руках гильзу от противотанкового ружья. Она была темной, изъеденной зеленью, а на месте капсюля краснело ржавое пятно. Из таких гильз на фронте делали светильники и зажигалки, а сейчас…

Орехов вздохнул, покачал на ладони гильзу, примериваясь бросить ее. Потом раздумал и сунул в карман.

Пора идти в поселок. Завтра Николай сдаст опробованный агрегат и сядет в рейсовый автобус.

Он увезет с собой патронную гильзу и расскажет Димке, сыну, про далекую осень сорок первого года.

В квадратном люке с крутой лестницей виден кусок неба. С неба через люк падает в трюм столб света, в котором медленно кружатся пылинки. Их много, и свет кажется каким–то бархатистым и осязаемым.

Николай поднял голову и с наслаждением вытянул затекшие ноги. Левый ботинок клацнул подковой о болт настила.

— Выспался? — спросил сержант Кононов, повернув к Орехову лицо с лохматыми бровями. — Сережка твой еще носом насвистывает. Как куличок на зорьке.

Николай покосился на Сергея. Тот спал, раскинув тощие ноги. Припав лицом к вещевому мешку, он вкусно посапывал, из уголка полураскрытого рта тянулась струйка слюны.

«Мало пузыри не пускает», — с улыбкой подумал Орехов. С этим длинноногим пареньком он познакомился в запасном полку. У Сергея было неподходящее для солдата увлечение. Он любил рисовать. Карманы его были набиты блокнотами и карандашами, а в вещевом мешке хранился кожаный бювар с никелированными застежками, куда он складывал рисунки.

— Скоро приедем, товарищ сержант? — спросил Николай.

— Как приедем, так и приедем, — ответил Кононов, разглядывая высокое небо в железной рамке люка. — Пошто торопиться, не в гости везут… Закуривай.

Он подал Орехову объемистый, из оленьей замши, кисет, украшенный суконными прошвами.

Свернув цигарку, Кононов попросил прикурить у худолицего солдата, который рядом с ним густо дымил толстенной самокруткой. Когда сержант прикуривал, с самокрутки посыпались мерцающие искорки.

— Чего у тебя, Гаранин, руки дрожат? — спросил Кононов, испытующе взглянув из–под бровей. — Боишься иль как?

— Нет, — тот отвернулся, пряча от сержанта лицо. — Об доме раздумался… Давеча на погрузке Шайтанов с ефрейтором Самотоевым схлестнулись чуть не до драки. Самотоев говорит, что война самое большее на три месяца, а Шайтанов насмехаться стал… Крученый он, Шайтанов. Вроде внутри у него болячка. Теперь вон по разным углам расселись…

Николай поглядел на ефрейтора Самотоева, плотного и мордастого, который дремал возле лестницы, надвинув на лоб пилотку. Даже и сейчас выражение лица у Самотоева было сердитое — обиженно оттопыривались большие губы, а глаза глубоко прятались под мясистым лбом.

Орехов и Самотоев были земляками. Месяц назад, в мирной жизни, ефрейтор Самотоев выглядел куда грознее, чем теперь. В рыбацком поселке он управлял отделением Осоавиахима, и его грудь украшало множество значков. В заднем кармане брюк Самотоев носил наган с именной пластинкой на рукоятке. Пластинку ему за пол–литра выгравировал механик судоремонтных мастерских.

Орехов улыбнулся, вспомнив, как его мальчишеское восхищение начальником райосоавиахима слетело в один миг. Это случилось на пятый день войны, когда из поселка уходила первая партия мобилизованных. Провожали их торжественно, с духовым оркестром и с речами в поселковом клубе. От имени уходящих на фронт слово предоставили Самотоеву. В гимнастерке, украшенной значками, он встал из–за стола президиума и пошел к трибуне.