— Работать лень… — выговаривал комбат Кумарбекову.

Тот стоял, слушал сердитые слова и ни капельки не боялся. В мирное время Кумарбекова, начиная от командира отделения и кончая командиром роты, все гоняли по внеочередным нарядам за грязные ботинки и плохо затянутый ремень, а однажды, когда на полевых учениях он заснул под кустиком, на три дня посадили на гауптвахту. Теперь Усен знал, что он неуязвим перед самым грозным начальством. Что с ним сделают? Дальше пулеметной ячейки на переднем крае его послать нельзя.

Когда капитан уходил, Дремов снова повторил свою просьбу:

— Пару пулеметов бы нам, товарищ комбат… Я уже позицию для них высмотрел что надо. До самого озера достанут. В случае чего кинжальным огнем можно дорогу перекрыть… Комар не пролетит.

— Ты мне насчет пулеметов зубы не заговаривай. Завтра приду проверю, как вы траншею строите.

Капитан подал Дремову узкую, но неожиданно сильную руку и тихо добавил:

— Нет пулеметов, Дремов. Я бы с великой охотой тебе не два, а целую дюжину дал. И минометиков бы штучки четыре добавил. Нет ничего. На весь батальон пять станковых осталось. Вот какие дела–Дела были невеселые. Сводки сообщали о сданных городах, армия отходила и отходила на восток. Закрыв глаза, Николай не раз представлял себе карту. Большую школьную карту, которая висела в классе на бревенчатой стенке рядом с печкой. От царапанья деревянными указками карта кое–где была взлохмачена. Нижний угол, где обычно пишут масштаб, оторван.

Орехов никогда в жизни еще не выезжал южнее Белого моря, но, слушая сводки Информбюро, которые читал старшина Шовкун, он видел эту школьную карту. И ощутимо представлял себе деревеньки, раскинутые на смоленских перелесках, мимо которых отступали войска. Он, казалось, чувствовал горький дым пожарищ на сырых псковских большаках. Может, потому, что дым войны везде одинаков. Тлеет ли торф, подпаленный взрывом, или горит соломенная крыша на деревенской избе. Рваные выбоины воронок в граните были так же черны, как провалы окон в стенах городских домов, опаленных пожарами.

Иногда, слушая сводку Информбюро, Орехову хотелось истошно закричать: «Ни с места!» Так, как однажды в окружении, когда их в третий раз егеря гнали от шоссе, закричал, ошалело вытаращив глаза, ефрейтор Самотоев. Орехов хорошо помнил тонкий, надрывный, как у раненой чайки, крик Самотоева и спокойный вопрос лейтенанта.

— Дальше что? — Дремов тогда уткнулся в лицо ефрейтору красными от бессонницы глазами. — Дураки только на стенку кидаются, Самотоев… Надо уметь и в прятки играть, слышишь, ефрейтор.

Закончил он таким яростным шепотом, что Орехову стало страшно. Ему показалось, что сейчас лейтенант ударит Самотоева.

— На какую теперь горку заползать, товарищ командир? — громко спросил тогда сержант Кононов, и всем сразу стало легче.

Потом старшина Шовкун шел рядом с Самотоевым и говорил ему, что криком немцев не осилишь, что в роте осталось всего пять гранат, что нервы распускать на войне нельзя.

Разве думалось, что будет так? Пели ведь песню, что врага разобьем «малой кровью, могучим ударом». Где уж малая кровь… Из четырех десятков первого пополнения в живых осталось двенадцать человек.

Утром, когда Кононов и Орехов сменились с боевого охранения и, смертельно усталые, возвратились в роту, навстречу им вылез из землянки Барташов. В руках у Сергея был знакомый бювар.

— Товарищ сержант, давайте я вас нарисую, — предложил он Кононову. — Я быстренько… Посидите немного вон на том камне.

— Сейчас? — глухо переспросил Кононов, пытливо разглядывая Сергея. — Пожалуй, ты верно угадал… Сейчас в самый раз меня рисовать.

Он уселся на плоский камень возле гранитной стенки и не спеша вынул из кармана кисет, собираясь свернуть цигарку. Но пальцы его вдруг застыли, плечи ссутулились и лицо окаменело.

Кононов забыл про кисет. Тот так и остался в опущенной руке. Сыромятный ремешок–завязка червячком повис до самой земли.

Сергей торопливо набрасывал рисунок. Проворно и легко бегал отточенный карандаш. Быстрые глаза то на мгновение впивались в сержанта, то опускались к четвертушке ватмана, положенного на бювар. В лице Сергея, в его руке, коротко и быстро двигающей карандашом, в глазах была какая–то отрешенность.

Сержант долго рассматривал рисунок. То подносил к глазам, то отставлял на всю руку.

— В самую точку угадал, — сказал он. — Скоро и жена уже не признает. Спрячь, Серега, верный у тебя глаз, парень… Редкостный глаз, в самую середку человека заглядывает. Помяни мое слово, редкостный.

Только тут сержант вспомнил про кисет и свернул толстенную цигарку. Жадно глотнул раз за разом махорочный дым.

— Беречься тебе надо, Барташов, — задумчиво сказал он. — Такая штука не всякому дается. Подальше бы тебе от этой суматохи убраться.

— Бумага у меня скоро кончится, — перебил его Сергей, разбирая в нарядном бюваре жиденькую стопку четвертушек ватмана.

— Бумага пустяк, бумагу добыть можно, — ответил ему Кононов и добавил, печально улыбнувшись: — Нас бы, ребята, хватило.

Глаза Сергея моргнули, когда до сознания дошел печальный смысл слов сержанта. Моргнули и удивились, наивно, по–детски.

Тут вдруг Николаю стало страшно. До него тоже дошел смысл сказанного Кононовым. Ведь Серегу в самом деле могут убить. Как убили сержанта Баева, приписника Антонова…

Он закрыл глаза и представил, что Сергей лежит навзничь, без движения. Глаза его открыты, но уже не видят. Они неподвижны, и, как озеро в мороз, их затягивает холодная пленка.

— Нет, товарищ сержант, — сказал Сергей нарочито бодрым голосом. — Не всех же убивают… Я после войны такую картину напишу, что у вас голова закружится. Маслом, на большом полотне. И вы там будете, и Колька, и лейтенант. Гору эту нарисую. Выставлю ее в зале Академии художеств и вам сразу телеграмму — «молнию». Идет?

Он улыбнулся и стал укладывать рисунок в бювар.

Навязчивая мысль, что Серегу могут убить, до вечера не отпускала Николая. Когда на ночь они забрались в землянку, устланную ягелем, он спросил Сергея, разыскал ли тот отца.

— Нет еще, позавчера снова написал, — ответил Сергей. — Здорово бы с батей свидеться… Мы ведь с ним редко вместе жили.

— Знаешь, Серега, — сказал Орехов, подымив цигаркой. — Все–таки, как с отцом спишешься, попроси, чтобы он тебя из роты забрал. Будешь при штабе, там не так…

— Что «не так»? — приподнявшись на локте, настороженно спросил Сергей.

Николай не решился сказать главного.

— Бумагу тебе можно будет доставать, — смутившись, сказал он.

— Не верти, Коля, — попросил Сергей вздрагивающим голосом. — Понимаю, на что ты намекаешь…

Он вздохнул и покачал головой, словно отвечая собственным мыслям. Глаза у него стали тоскливые, и Орехов понял, что Сережка сейчас чувствует себя одиноким. Ему стало жаль друга. Хотел лучше, а вышло, что обидел. И в самом деле, пристают все к Сергею с отцом. Чем он виноват, что батя майор? Николай положил руку на угловатое плечо Сергея.

— Ладно, закрыта тема… Докуривать будешь?

— Давай, — махорочная самокрутка перешла к Сергею, и жадная затяжка багровым отсветом выхватила из темноты его щеку, круглый подбородок и неподвижные глаза.

— Ты не серчай на меня, Серега, — поправляя шинель, сказал Николай. — Я ведь у черта на куличках вырос. У нас там только море да треска. Не научили меня разговоры разговаривать… Слышь, Сережка?

— Слышу, — ответил тот и, помолчав, добавил: — Сухари мы с тобой уже прикончили. Обед только завтра к вечеру поднесут… Давай тушенку съедим, чтобы не раздражала.

Николай порылся в мешке, вытащил увесистую банку, которую они два дня держали как неприкосновенный запас, и с силой всадил нож в упругую жесть.

Подносчики, посланные старшиной за обедом, явились с пустыми термосами.

— Без супешника сегодня, на сухом пайке, — объявили они, свалив на камни бумажные мешки с сухарями. — Пронин на кухне лютует, как бешеная тигра. Егеря с Горелой дорогу обстреливают, к кухне ничего подвезти нельзя. Утром брички С продуктами начисто побили. В одной сгущенное молоко в больших банках было, так осколками эти банки на решето, молоко аж на колеса протекло. Ездовой, чтобы добру не пропадать, ладошками полкотелка сгущенки наскреб. Хотел Пронину на котел отдать, а у него писаря из батальона отобрали… И завтра, наверное, супешника тоже не будет. Отдали, говорит Пронин, Горелую немцам, теперь сидите без горячего. Матом нас обложил… Надо, ребята, сопку назад брать.