Конечно, надо брать. Похрустывая сухарями, солдаты лениво ругали и егерей, и батальонного повара. Сам бы он, толстозадая образина, на Горелую сунулся. У егерей каждый камешек пристрелян, минометные батареи понаставлены. Попробуй их винтовочкой выковырнуть, сразу тебе красную юшку из носа пустят… Горелую взять! Да полежал бы этот Пронин хоть одну ночку в охранении на болоте, узнал бы, как без супешника живется. За ночь аж кишки к спине примерзнут.

Но брать сопку придется. Никто ведь другой не возьмет. Повара с уполовником на фашиста не пошлешь. Как ни ругай Пронина, а человек он в солдатском деле нужный. Здорово он эту гороховую похлебку с треской мастерил. Подумать только, горох да рыба, а вкуснотища… Из котелка пар валит. Как до дна выскребешь, под гимнастеркой потно. Сухари разве еда для солдата? Силы в них мало. Мусолишь этот сухарь, хрумкаешь навроде мыши, а в животе все одно холодно и пусто.

— Вот бы когда тушеночка пригодилась, — мечтательно сказал Орехов. — Зря мы ее вчера прикончили.

— Дровишками разживетесь? — неожиданно вступил в разговор Гаранин. — Можно было бы что–нибудь сообразить.

Он подтянул к себе вещевой мешок, в котором отчетливо вырисовывалось полукружье консервной банки.

— Добудем дров, — сказал Орехов.

Они пошли по лощинке, по ходу сообщения и стали пробираться вниз по склону. Там по краю кудрявились березки, но егеря к ним близко не подпускали. Поэтому солдаты обходились редкими кустиками, которые можно было отыскать во впадинах на середине склона.

Робкими огоньками горели торф и прутики, которые Гаранин аккуратно подкладывал под котелок. Вода с белыми комками тушенки и не думала закипать. Гаранин то и дело приставлял к котелку ладонь и опасливо глядел, как быстро тает кучка веток, которую за час, облазив на животах всю округу, собрали Орехов и Барташов.

— Сейчас бы парочку ручек сюда, — сказал Гаранин. — Сразу бы закипело.

Длинные деревянные ручки от немецких гранат, сухие и жаркие, были в роте дефицитным топливом. Позавчера Шайтанов нарочно дал длинную очередь по немцам, и те стали кидать в него гранаты. Шайтанов принес в роту четыре ручки и приготовился уже согреть чай, но Самотоев похвастался сержанту, как хитро добыли они топливо. Кононов дал пулеметчику такой нагоняй, что тот от злости швырнул свою добычу в ручей, и та уплыла к егерям.

— Зачем кипеть? — сказал Сергей. — Рот еще обожжешь. Мясо консервированное, а вода чистая. Согреется — и готово.

Когда теплое варево было снято с костра и поставлено на камень, Гаранин похвастался ребятам:

— Письмо я сегодня из дому получил, — он сунул руку под шинель и вытащил согнутый конверт с печатью вместо марки. — Братан пишет. Хлебай, ребята, по такому случаю.

Ели быстро, с удовольствием ощущая, как теплая вода и жирное мясо согревают живот, растекаются по телу и чуть туманят голову. Словно добрая махорочная закрутка натощак.

— Везучий у меня братан, — сказал Гаранин, когда опустел котелок. — У него одна нога короче другой на восемь сантиметров. Мальчонкой с коня упал, о борону колено зашиб. При ходьбе на ногу припадает. Теперь из–за этого белый билет имеет. Ребят и мужиков из колхоза всех подчистую на войну забрали, он первым парнем в деревне стал… В председатели метит… Все он мне, ребята, про дом описал.

Гаранин положил на камень ложку, снова вытащил конверт и бережно, как хрупкую стеклянную игрушку, вынул из него листок бумаги с косыми линейками.

— Соблюдает вроде братан мое хозяйство, — сказал Гаранин, молча перечитывая письмо. — Огород убрал, за пчелками присматривает. У меня восемь ульев, ребята. Медку своего вдоволь. Курей, пишет, на базар отвез и деньги мне на книжку положил. Заботливый братуха, Костей звать… Константин Константинович Гаранин. Глядишь, и взаправду в председатели выскочит. Не бабам же колхозом командовать. Эх, сейчас в деревне развернуться можно! По тридцатке, пишет, курица на базаре, а еще дороже будет.

— Про Аннушку ничего не написал? — спросил Сергей.

Гаранин свернул письмо, спрятал его в конверт и хмуро ответил:

— Прописал… Уехала она из района. Медицинской сестрой после курсов выучилась и в госпиталь подалась… В дом и ногой не ступила. Вот ведь зараза!

Орехов поглядел на Гаранина. Тот сидел, положив на колени руки с белыми ногтями на худых пальцах. Глаза его уставились на опустевший котелок. Сейчас они не были мягкими и печальными, как в тот раз, на марше, когда Гаранин рассказывал про Аннушку. Глаза Гаранина сейчас были седыми и деревянными. Без блеска, без единого движения. Костистая челюсть чуть отвисла, и в полуоткрытом рту виднелись желтые зубы. Крепкие и крупные, как у мерина–трехлетки.

— Зачем же вы ее ругаете? — спросил Сергей. — Сами ведь говорили, что не любила она вас.

— Не любила, — согласился Гаранин и, подавшись вперед, спросил: — А хозяйство к чему бросать? Не с неба оно свалилось, своим горбом я его наживал. Теперь все по ветру пойдет, а она укатила…

— Брат же за вашим хозяйством смотрит, — удивленный словами Гаранина, сказал Орехов.

— Костя–то, — покривив губы, усмехнулся Гаранин. — Он парень такой, что палец в рот не клади, инвалидом сделает. Он там так моим добром распорядится, что комар носу не подточит… Думаете, и вправду он моих курей на базаре по тридцатке продал? Брешет, я отсюда чую, что брешет. Наверняка по полсотне за голову отхватил, а разницу себе захапал… Цыплята вы еще, ничегошеньки в жизни не понимаете.

Гаранин вздохнул, взял котелок и провел пальцем по стенкам, соскребая налипший жир. Потом смачно обсосал палец.

— Мала одна банка на троих, — сказал он. У Сергея вдруг сощурились глаза.

— Жалеешь, что угостил? — разглядывая Гаранина, сказал он. — Отдадим мы тебе свиную тушенку. Как получим, так сразу и отдадим… Тошно мне, что я твое варево лопал.

Он встал и пошел прочь. Орехов заторопился вслед.

Гаранин вычистил котелок и привязал его к мешку. В душе он ругал себя за неожиданную доброту. Из нее никогда хорошего не получается. Скормил неизвестно для чего целую банку тушенки этим соплякам, про жизнь им стал рассказывать. Как он ее понимает, так и сказал. А они вместо благодарности окрысились. Нет, верно сказано, что доброта хуже воровства.

Затем вынул письмо и снова стал его перечитывать. Медленно шевелил губами, силился вычитать, понять, что не написано в письме, что братан хитро спрятал за корявым забором букв. Так, как прятал он в детстве перочинные ножи, мячики и рыболовные крючки. А потом, когда подрос, прятал рыбу, вытащенную из чужих вентерей, мешки с картошкой, накопанной на колхозном поле, добытый по дешевке самогон.

Житуха ему в деревне. Пока мужики воюют, он, хромой черт, половину баб обгуляет, каждый день будет самогонку лакать, кошелек доверху набьет.

А тут смертушка вокруг головы летает… Вечером снова надо идти на всю ночь линии обороны строить. Батальонный приказал. Ему что, гавкнул на лейтенанта — и все. Сидит сам, бородатый козел, в тепле и сытости, а тут ползай под пулями по камням, как червь.

Третьи сутки перестраивали и укрепляли линию обороны. Комбат приходил каждое утро и придирчиво проверял, что было сделано за ночь.

На левом, наиболее уязвимом фланге работа была уже почти закончена. Там осталось сделать ход сообщения к запасной пулеметной ячейке. Эту ячейку, каменное гнездо, несколько дней назад сложили на отшибе Шайтанов и Самотоев. Позиция, выбранная на лобастом выступе за лощинкой, была удачной. Их пулемет надежно перекрывал подходы к роте. Но выступ торчал на открытом склоне, который простреливали немцы. Поэтому надо было протянуть ход сообщения. Почти вся рота ушла в ночь на правый фланг, а сюда, доделать ход к пулеметной ячейке, Кононов послал Гаранина и Орехова.

У Орехова кружилась голова. Уже третью ночь он не спал. За все это время лишь раза два ему удалось днем прикорнуть в землянке на несколько часов.

Веки были тяжелыми, ломило в висках, голову словно сдавливал какой–то обруч, ныла поясница. Мысли были вялыми, путались и переплетались. Как он теперь завидовал умению Усена Кумарбекова спать в любое время, спать каждую короткую минутку затишья. Спать за прошлое и спать про запас.