Наконец один корабль появился, и мы расспросили капитана об их приключениях. „Царь, — ответствовал он, — мы плыли долго, пока не встретили в открытом море как бы реку с сильным течением. Мой корабль шел последним. Другие продвигались вперед, но как только какой-нибудь из них достигал этого места, он исчезал и более не появлялся. Мы не знали, что с ними случилось, и я возвратился назад — я в это течение не входил вовсе...".

Но правитель ему не поверил. Он снарядил две тысячи судов: тысячу для себя и для людей, что его сопровождали, и тысячу — для воды и съестных припасов. Он передал мне власть и отправился в море со своими товарищами. То был последний раз, что мы видели его и остальных. И я остался неограниченным государем».

В этом, по всей видимости, фантастическом рассказе фантастической кажется, однако, прежде всего цифра «две тысячи», а даже не то, что это сообщение упорно использовали иные историки, в том числе, конечно, и африканские, в качестве одного из доказательств того, будто подданные средневекового Мали открыли Америку за триста лет до Колумба. В конце концов, такие заявления — скорее всего просто одно из многих проявлений уже упоминавшейся в начальных главах этой книги тенденции к утверждению «африканского приоритета» во всех решительно областях человеческой культуры. Хотя надо признать, что плавания Тура Хейердала и его товарищей на «Ра» доказали принципиальную возможность достичь Карибского бассейна, используя океанские течения.

Однако постройка двух тысяч мореходных судов или пусть даже на порядок меньшего их числа требовала весьма высокого по тем временам развития судостроительного ремесла, причем именно на океанском побережье. Что ж, позднейшие европейские мореплаватели, например тот же Альвизе да Мосто, рассказывали об африканских мореходных пирогах (да Мосто называет их альмадиас), не уступавших по длине португальским каравеллам и вмещавших до 30 человек. Правда, ко времени плаваний венецианца на побережье, у устья реки Казаманс, где видел такие пироги да Мосто, давно уже не признавали власти царей Мали. Но в начале XIV в. здешние правители, видимо, достаточно аккуратно выплачивали дань манден-мансе. И при всей неправдоподобности рассказа мансы Мусы — а он наверняка преувеличил число судов второй экспедиции в несколько раз — нужно согласиться, что и двести больших мореходных пирог были бы неплохим доказательством того, какую экономическую мощь могло Мали положить на весы своей политики, мобилизовав экономические возможности данников на далеких западных окраинах державы.

Но внешняя политика Мусы не ограничивалась демонстрацией малийской мощи в Каире и в священных городах ислама. В его правление оживленные и дружественные отношения поддерживались не только с Египтом. Ибн Халдун подробно рассказывает о том, как Муса обменивался посольствами с Абу-л-Хасаном — султаном Марокко из династии Меринидов. Когда 1 мая 1337 г. Абу-л-Хасан одержал победу возле города Тлемсена у нынешней алжирско-марокканской границы, манса направил ему свои сердечные поздравления. Не приходится сомневаться, что в Ниани постоянно и внимательно следили за событиями, происходившими по другую сторону пустыни.

Да и в самой Сахаре кочевникам теперь приходилось действовать с оглядкой на силу мандингских гарнизонов в пограничных пунктах. Племена, кочевавшие вдоль северной границы владений державы Кейта, вынуждены были признавать верховную власть мансы. Ход истории изменчив: в число новых вассалов малийских государей входили потомки как раз тех грозных племен, которые двумя с половиной столетиями раньше сокрушили гегемонию Ганы. Авторитет правителей Мали был настолько высок, что к мансе Мусе, например, обратился за помощью один из многочисленных мелких вождей, что непрестанно дрались между собой на северных окраинах Сахары. Этот авантюрист почтительнейше просил мансу дать ему отряд мандингских воинов для сведения счетов со своими противниками.

Если царствование Канку Мусы и небогато было громкими военными победами и завоевательными походами, то, пожалуй, ни один из малийских государей не сделал больше него для укрепления международного авторитета державы. Упорно и последовательно строил он дружественные отношения с соседями, добившись в этом блистательных успехов.

"Он оставил после себя, — говорит современный английский исследователь, — империю, примечательную в истории чисто африканских государств своими богатством и протяженностью, равно как и впечатляющим примером способности африканца к политической организации».

Свидетельством полного успеха внешней политики Мусы I стали и те сведения о средневековой великой державе Кейта, которые очень ярко и недвусмысленно отразились в трудах европейских картографов того времени. Сведения эти распространились очень быстро — конечно, по тогдашним понятиям.

Муса совершил свой знаменитый хадж в 1324 г. Спустя 13 лет этот хадж описал по рассказам очевидцев и по документам каирских правительственных канцелярий Ибн Фадлаллах ал-Омари. А еще через два года, в 1339 г., на карте мира, составителем которой был житель острова Мальорки на Средиземном море Анжелино Дульсерт, в середине Сахары был изображен Кех МеШ — «Король Мелли», облаченный в царские одежды и в корону, со скипетром в руке. Дульсерт не ограничился показом местоположения Мали, как оно ему представлялось, но также обозначил путь, ведущий в мандингские владения: на его карте Атласские горы рассекает «долина Сус, ведущая к королю черных».

Понятно, что своими представлениями о географии Западного Судана картографы были обязаны главным образом купцам. Это, естественно, отражалось и в их трудах. Через 28 лет после Дульсерта венецианец Пиццигани нашел нужным пометить на своей карте возле той же дороги, что по ней «проходят товары, идущие от короля Мали».

И, наконец, в 1375 г. другой житель Мальорки — Авраам Крескес, родоначальник знаменитой семьи картографов, создавшей немало мореходных карт — портуланов, изобразил в центре великой пустыни правителя Мали с золотым самородком в руке; ниже его был показан «город Мали». А около фигуры правителя Авраам Крескес дал пояснение: «Этого государя зовут Мусой Мали, государем негров

Гвинеи[17]. Золото, находимое в его землях, столь обильно, что он — богатейший и самый знатный король во всей той стране».

Пожалуй, более убедительного доказательства того, что цель всей внешнеполитической деятельности Мусы Кейта — Канку Мусы, мансы Мусы 1 — была блестяще достигнута, не придумаешь. И завоеванной его трудами славе Мали суждено было на несколько веков пережить величие самой державы.

После смерти Мусы в 1337 г. на престол вступил его сын Маган. Правление его было коротким — всего четыре года — и славы Мали не прибавило. Скорее даже наоборот: сразу же после смерти мансы Мусы, в том же самом 1337 г., войско моси, предводительствуемое их вождем Насеге, выбило мандингский гарнизон из Томбукту, разграбило город и сожгло его. Правда, победители не помышляли о том, чтобы в Томбукту закрепиться; сразу же после своего блестящего и неожиданного успеха они ушли. И все-таки этот набег был очень уж неприятным симптомом начинавшегося ослабления державы Кейта.

Впрочем, когда в 1341 г. Магана сменил последний из крупных правителей средневекового Мали — Сулейман, ему удалось на время задержать этот опасный процесс. Но даже самые обстоятельства восшествия Сулеймана на престол свидетельствовали о нараставшем неблагополучии внутри правящего клана.

Сулейман был братом мансы Мусы 1, и к власти он пришел в обход сыновей своего племянника Магана. Впрочем, выражением «в обход» следует, пожалуй,, пользоваться с немалой долей осторожности. Дело в том, что в наследовании верховной власти в клане Кейта как будто переплетались несколько принципов, способных нередко приходить в противоречие друг с другом.