Устроителю великой Сонгайской державы аскии ал-Хадж Мухаммеду! пришлось на себе испытать некоторые несовершенства созданной им политической системы. К концу жизни он ослеп и превратился в больного, беспомощного старца. Вокруг него почти не оставалось надежных боевых соратников. Самой тяжкой потерей была смерть канфари Омара Комдьяго, младшего брата правителя. Больше четверти века Омар оставался первым помощником аскии. Он управлял государством, пока тот находился в хадже; он заселил огромные территории в западной части внутренней дельты и организовал их хозяйственное освоение; он с неизменным успехом сдерживал нараставший натиск фульбе и, нанеся им жестокое поражение на их собственной земле, в сенегальском Фута, надолго обезопасил западные рубежи Сонгай. А теперь, когда на склоне лет аскии Мухаммеду стало известно, что его сыновья, возглавляемые Мусой, который носил титул аския в качестве высшего военного звания еще при жизни отца-государя, составили заговор, чтобы отстранить отца от власти, опереться ему оказалось не на кого. Правда, ал-Хадж вызвал из Тендирмы преемника Омара Комдьяго на должности канфари — другого своего брата, Яхью. Но заговорщики сумели подстеречь Яхью на прогулке, когда тот был без охраны, и убили его. А после этого, 15 августа 1529 г., во время праздничной молитвы Муса заставил отца отречься от престола и объявить его, Мусу, своим преемником.

Создатели хроники «История искателя», для которых преданность памяти аскии ал-Хадж Мухаммеда I и преклонение перед нею были прочной семейной традицией, очень невысоко оценили личность аскии Мусы. «Царской властью у сонгаев и достоинством их аскии, — читаем мы, — не распоряжался никто более незначительный и низкий, чем он. И, как говорилось, царская власть державы сонгаев была крупнее его и его наглости».

Эти же слова, впрочем, можно было бы приложить к очень многим из тех, кто затем участвовал в династических смутах, сделавшихся в истории Сонгай после смещения ал-Хадж Мухаммеда почти что обыденным явлением. Пример Мусы оказался заразителен: сразу же после захвата власти ему пришлось отбиваться от собственных братьев и кузенов, среди которых почему-то сразу появилось множество желающих последовать его примеру. Поначалу Муса одерживал над ними верх. Но уже в апреле 1531 г. его убили, а власть перешла к племяннику аскии ал-Хаджа — Мухаммеду Бенкан-Керей, которого молва нарекла прозвищем «Мар-Бенкан».

В переводе это прозвание означает «порвавший узы родства», поясняет хроника Кати—Гомбеле. По этому поводу в тексте приведена такая легенда. Когда Мухаммед Бенкан-Керей родился— это случилось еще в царствование сонни Али, — он своим громким плачем потревожил грозного царя. Тот призвал аскию Мухаммеда и отца ребенка — будущего канфари Омара Комдьяго, и повелел им убить мальчика, родившегося той ночью в их покоях и притом родившегося со всеми зубами во рту (не забывайте, что Али был «великим колдуном», отсюда и его осведомленность об отличительных особенностях новорожденного). Братья стали упрашивать государя оставить мальчика в живых. Али в конечном счете дал себя уговорить, но сказал при этом, обращаясь к старшему из братьев: «Поистине это ребенок жалкий и беспутный. Однако я его оставлю в живых, но ущерб понесешь ты, Мухаммед... только ты! И ты еще увидишь, что он принесет тебе и детям твоим...».

Хронист полагал, что предсказание сонни Али сбылось полностью: ведь именно Мухаммед Бенкан-Керей действительно сослал бывшего аскию ал-Хадж Мухаммеда на пустынный остров неподалеку от Гао. Хотя Муса, даже выдворив отца из царской резиденции и отобрав у него всех его жен и наложниц, которых оставил себе (создателей «Истории искателя» это особенно возмущало), тем не менее разрешил ему оставаться в городе. На острове ал-Хаджу и пришлось провести все шесть с лишним лет царствования Мухаммеда Мар-Бенкан. Лишь когда Исмаил, сын ал-Хадж Мухаммеда, в 1537 г. восстал против двоюродного братца и сверг его, основатель династии был возвращен из ссылки в Гао, где вскоре и умер.

После короткого царствования Исмаила и девятилетнего правления его брата, аскии Исхака! (1540—1549), который ничем, кроме благочестия, да еще, пожалуй, «крутого нрава», по определению Абдаррахмана ас-Сади, не прославился, на престол вступил еще один из сыновей ал-Хадж Мухаммеда I — аския Дауд. Обстоятельства его прихода к власти в хронике Кати—Гомбеле изложены несколько туманно: Исхак-де назначил было преемником своего сына, «но люди Сонгай согласились только на аскию Дауда». Кого следует видеть здесь под этой формулой «люди Сонгай»? Конечно, не рядовое население, а как раз ту военную аристократию, о которой не раз шла у нас речь и которая, собственно, и дала название и государству, и, затем уже, существующему в наши дни народу. Иначе говоря, Дауд просто захватил престол аскиев с согласия военной верхушки. Но правление его, бесспорно, оказалось апогеем державы, которую создали сонни Али и аския ал-Хадж Мухаммед I.

И современники, и люди последующих поколений очень хорошо понимали это. Вот как отзывается о царствовании Дауда «История искателя», написанная людьми очень осведомленными, имевшими доступ ко многим источникам информации и располагавшими, так сказать, базой для сравнения. «Этот мир ему споспешествовал: он получил то, чего желал из власти и главенства, и к нему пришли обширные мирские богатства. Он следовал за своим отцом, аскией Мухаммедом, и братьями своими: они посеяли для него, он же собрал урожай; они выровняли землю, Дауд же пришел и на ней спал. И не было в стране ат-Текрур... того, кто поднял бы руку; и нашел он их в день восшествия на престол покорными послушными рабами».

Собственно говоря, аскии даже не было особой нужды совершать завоевательные походы: никому не приходило в голову оспаривать его политическое и военное первенство в Западном Судане. И цели его военных экспедиций были главным образом чисто хищническими: захват рабов и прочих богатств у более слабых соседей. Эти захваты сопровождались в самой Сонгайской державе раздачей огромных масс полоняников — без земли и с землей. Больше всего таких даров получала верхушка факихов (царевичи, располагая военной силой, могли в этом отношении позаботиться о себе сами). Пожалуй, щедростью к мусульманской верхушке аския Дауд превзошел даже своего рддителя, ал-Хадж Мухаммеда I.

Немудрено, что «История искателя» восторженно оценивает и добродетели аскии, и его благоговение перед факихами. Кстати, сами члены клана Кати не стеснялись не только пользоваться милостями государя, но и просто выпрашивать их у него. Именно так обстояло дело с пожалованием альфе Кати имения Дьянгадья с рабами и надсмотрщиком-фанфой при них; рабов, прайда, было всего тринадцать, но, надо полагать, это было не единственное проявление царского благоволения к приближенному. Притом имение-то пришлось отобрать у очень важного сановника— кабара-фармы, наместника гавани Томбукту. «Из-за этого,— комментирует хронист,— альфа поссорился с кабара-фармой Алу». Как было после этого потомкам Махмуда Кати не говорить о «славных свойствах и прекрасном поведении» аскии Дауда!

Конечно, кроме религиозного чувства и благочестия — ведь эту причину никогда нельзя сбрасывать со счетов, когда имеешь дело с людьми средневековья, будь то в Африке, на Ближнем Востоке или в Европе, — Даудом руководил и трезвый политический расчет. Он старался еще больше укрепить одну из социальных опор своей власти— союз с мусульманским духовенством. При этом государе Сонгай не знало никаких серьезных внутренних неприятностей— ни усобиц, ни восстаний местных правителей.

Впрочем, Дауд, по-видимому, и в самом деле был личностью незаурядной по тем временам. Он единственный из сонгайских царей, о котором сообщается, что он обучался Корану и другим мусульманским дисциплинам. Он первый устроил при дворе книгохранилище и держал переписчиков, которые для него переписывали книги.