Дьяки, или Дьяхи (дьяханке означает буквально «люди Дьяхи»). Предание называет нам две Дьяхи: одну — в области Масина, междуречье Нигера и Бани, другую в Бамбуке, на правом берегу реки Бафинг. По традиции, главным центром дьяханке считается именно последняя, Дьяха-на-Бафинге, построенная руководителем и фактическим основателем общности дьяханке мусульманским богословом-малинке ал-Хадж Салимом Суваре в 1273 г. (правда, некоторые исследователи датируют это событие только XV в.).

Специфика поведения дьяханке как особой общности — а их поселения распространились очень широко на земле современных Мали, Сенегала, Гамбии — заключалась не только в отказе от участия в торговле (хотя, конечно, исключения бывали, но они и оставались именно исключениями). Дьяханке, так сказать, принципиально не вступали в контакт со «светской» властью, даже если эта власть и считалась мусульманской, отказывались от участия в мирских делах. Их поселки существовали за счет труда в земледелии слуг и рабов, а также очень многочисленных в этих поселках учеников-талибов, приходивших к шейхам-дьяханке для приобщения к мусульманской учености. И такую позицию дьяханке занимали столетиями; лишь в XIX в., с началом европейских колониальных захватов, в их общине стали замечаться отступления от принципа невмешательства в политику.

В немалой степени благодаря такому поведению дьяханке обычно пользовались не просто и не только благосклонностью местных правителей: их поселения обладали, как правило, полным административным и налоговым иммунитетом. Вот как описывает их положение хроника «История искателя»: «во времена правления государей Мали Дьяба — город факихов, а находилась она в центре земли Мали: в нее не вступал султан Мали, и никто не имел в ней права на решение, кроме ее кадия. Тот же, кто входил в Дьябу, был в безопасности от притеснения со стороны государя и тирании его. И кто убивал сына государя, с того государь не требовал „платы за кровь"... На нее походил также город, называвшийся Гундиоро, а Гундиоро... — город в земле Каньяги, город кадия той области и ее ученых. В него не входил ни единый человек из войска, и не жил в нем ни один притеснитель. Государь Каньяги только посещал его кадия и его ученых в месяце рамадане[22] каждого года, по давнему их обычаю, со своей милостыней и своими подарками и раздавал им последние».

Речь здесь идет о Дьяхе-в-Масине («в центре земли Мали»); а Гундиоро был одним из главных центров расселения дьяханке, и располагался он в междуречье Сенегала и Фалеме, в нескольких десятках километров от современного малийского города Каес. Описание положения в Гундиоро дает . читателю типичную картину взаимоотношений дьяханке с властью и в то же время как бы подчеркивает стабильность, традиционный характер таких их взаимоотношений.

Но от появления и даже широкого распространения дьяханке все же еще очень далеко было до торжества ислама в повседневной практике отношений между рядовыми мандингами и теми, кто ими управлял. Конечно же, мансе и его приближенным было бы гораздо выгоднее взимать дани с подданных по нормам, предусматривавшимся мусульманским правом: эти нормы были выше, намного выше, чем традиционные. Но поскольку у складывавшегося уже в то время правящего класса (а эта была уже не родовая верхушка и даже не правивший в Гане «протокласс») не было достаточно сил, чтобы резко усилить эксплуатацию крестьянства, не опасаясь его сопротивления, и о широком распространении новой религии, которая могла бы послужить идеологическим оправданием такого усиления, речи еще не было, вся малийская знать — и старая, родовая, и новая, вышедшая из рабов, — стремилась на первых порах использовать эту новую религию во вполне определенных внешнеполитических целях.

Это очень хорошо продемонстрировал манса Муса I, стараясь везде, где только можно, подчеркнуть свое правоверие. Речь шла об укреплении международного престижа Мали — о том, чтобы показать соседям, что они имеют перед собой не каких-то там дикарей, но могущественную мусульманскую державу, которая ни в чем им не уступает, а по богатству намного превосходит.

Поэтому и появились пышные царские титулы, относящиеся к правлению Мусы I. Ал-Омари рассказывает, что малийский государь именовал себя «Опорой повелителя верующих», — правда, сам этот повелитель верующих, аббасид-ский халиф, номинальный глава всех мусульман-суннитов, был к этому моменту всего лишь марионеткой, которую содержали на иждивении мамлюкские султаны Египта ради придания своей светской власти большего авторитета.

Эти титулы включали и упоминание золотоносных растений, которые будто бы существовали в Мали.

Принятие ислама обеспечивало малийской верхушке преимущества и в торговле с североафриканцами: дела велись между двумя равными партнерами. Малийские государи пошли даже на то, чтобы вести разбор конфликтных дел между малийскими подданными и североафриканскими купцами не по обычному праву мандингов, а по мусульманским правовым нормам. И среди иностранцев-мусульман кадии занимали первое место по численности после купцов.

Впрочем, как это не так уж редко бывает, законоведы, призванные блюсти чистоту нравов и следить за честным характером торговых сделок, порой сами оказывались отъявленными мошенниками. Мы встречались уже с шейхом ад-Дуккали, прожившим в Мали 35 лет и поведавшим ал-Ома-ри множество подробных сведений о Мали, его жителях, их занятиях и обычаях. Но едва ли он рассказал историку о неприятном происшествии, в котором ему, шейху ад-Дуккали, пришлось сыграть отнюдь не самую почтенную и благовидную роль. И только через четверть века после этого, в 50-е годы XIV в., Ибн Баттута простодушно изложил эту историю в своих записках.

Как рассказывает Ибн Баттута, один из малийских наместников в восточной части государства (дело происходило на обратном пути в Марокко) поведал ему, что ад-Дуккали получил в подарок от мансы Мусы I четыре тысячи мискалей золота. Когда же караван мансы прибыл в Мему, шейх пожаловался государю, что золото у него украли. Разгневанный Муса приказал наместнику Мемы под страхом смертной казни найти и доставить к нему вора.

Расследование долго не давало никакого результата. Ибн Баттута поясняет: «Эмир искал укравшего, но никого не нашел, ибо в той стране нет ни единого вора...». Наконец, допросив слуг шейха-кадия, наместник дознался, что их хозяин попросту зарыл свое золото, рассчитывая, несомненно, получить от Мусы возмещение мнимой потери: щедрость мансы по отношению к мусульманским законоведам была хорошо известна, а ради четырех тысяч миска-лей золота можно было и рискнуть.

Когда золото было извлечено из тайника и доставлено мансе, тот в гневе изгнал кадия из пределов Мали — как говорит Ибн Баттута, «в страну неверующих, которые едят людей». В изгнании ад-Дуккали провел четыре года, после чего Муса его простил. При этом Ибн Баттута совершенно серьезно добавляет: «Черные же не съели кадия только из-за белого цвета его кожи, ибо они говорят, что поедать белого вредно, так как он не дозрел».

В 1360 г. умер манса Сулейман. И снова вопрос о том, кому стать мансой — сыну прежнего правителя или его двоюродному брату, — решала гвардия, «начальники рабов». Это уже превращалось тоже в своего рода традицию. На сей раз гвардейские командиры высказались в конечном счете в пользу старинного мандингского принципа наследования; Камба, сын мансы Сулеймана, их почему-то не устраивал. И Дьята, претендент на мансайя — верховную власть (вспомните, он был «сын дяди государя по отцу»), о заговоре в пользу которого рассказывает Ибн Баттута, — получив поддержку рабской аристократии, выступил против мансы. Камба погиб в бою, и Дьята стал верховным правителем под именем Мари Дьяты II. В литературе его обычно называют «вторым», потому что в некоторых вариантах предания и у части арабоязычных историков именем Мари Дьята обозначается основатель Малийской державы — Сундьята Кейта.