— Польза целого должна иметь приоритет перед пользой частей.

— Вы убиваете их? — спросил я.

— Нет!

— Мы не можем убить!

— Это противоречит Учению.

— Но Вы выгоняете их, предполагая, что они погибнут в Прериях, -

Напомнил я.

— Но ведь это — Прерии, будут тем, что убьёт их, а не мы.

— Мы, таким образом, невиновны.

— Такое изгнание является приемлемым для Учения? — спросил я.

— Конечно. Как ещё загон может избавиться от них?

— Вы должны понять, что нам не нравится поступать так.

— Так поступают только после того, как любая иная альтернатива была исчерпана.

— Различность нападает на корень Одинаковости. Одинаковость важна для самой цивилизации. Таким образом, Различность угрожает обществу и цивилизации непосредственно.

— Различность должна быть уничтожена.

— И что же, получается что, есть только одна ценность, одно достоинство? — не выдержал я.

— Да.

— Один это один, — глубокомысленно изрёк кто-то из них, — самоидентичный и одинаковый.

— А шестнадцать, это шестнадцать, — заметил я.

— Но шестнадцать, это, же шестнадцать раз по одному, и таким образом всё опять уменьшается до одного, который один.

— А что тогда относительно половины и половины? — спросил я.

— В целом они составляют один.

— Что относительно одной трети и одной трети, тогда? — уже издевался я.

— Каждый из тех есть всего лишь одно число, и, таким образом, каждый это один, и один это один.

— А что Вы думаете о разнообразии вокруг Вас, — спросил я, — скажите, как относиться к кайиле и слину?

— Одна кайила и один слин, оба один, который есть один.

— Что Вы можете сказать относительно ноля и одного?

— Ноль — одно число, и каждый — одно число, и таким образом каждый есть один, и один есть один.

— А относительно ничто и один?

— Один это один, и ничто это ничто, как если один был покинут одним, который и являлся одним.

— Но у Вас было бы по крайней мере одно ничто, не так ли?

— Ничто или ничто или один. Если это ничто, тогда это ничто. Если это один, то это один, и на одном.

— Таким образом, все — то же самое, — заключили Ваниямпи.

— По-моему, то, что Вы несёте это полный бред, — не выдержал я. — Вы знаете об этом?

— Для неосведомленного глубина часто кажется бредом.

— Действительно, для некоторых, кому не хватает просвещённости, это может также показаться бредом.

— Чем более абсурдным что-то кажется, тем более вероятно что, это должно быть верно.

— Это кажется абсурдным, — согласился я с первой частью последнего довода.

— И это, само по себе, есть то самое доказательство, которое показывает, что Учение наиболее вероятно правильно.

— И это, как предполагается, самоочевидно? — спросил я, уже ничему не удивляясь.

— Да.

— Но это не самоочевидно для меня, — заметил я.

— Это не изъян его самоочевидности.

— Вы не можете обвинить самоочевидность Учения в этом.

— Что-то, что самоочевидно одному человеку, может быть не самоочевидно другому.

— Как это может быть самоочевидно одному, и не быть таковым другому? — продолжал я издеваться.

— Кто-то может быть более талантливым в обнаружении самоочевидности, чем другой.

— А как Вы различаете то, что только кажется самоочевидным, и то, что действительно самоочевидно?

— Царствующие Жрецы не обманули бы нас.

— Они-то тут причём? — удивился я.

— Это самоочевидно.

— Вы когда-либо ошибались о том, что самоочевидно?

— Да, часто, — признался Тыква.

— Как Вы объясняете это? — Я спросил.

— Мы слабы и немощны.

— Мы — только Ваниямпи.

Я посмотрел на Тыкву.

— Безусловно, — сказал он, — Есть место для веры во все это.

— Довольно большое место, насколько я догадываюсь, — предположил я.

— Достаточно большое, — подтвердил Тыква.

— Насколько же большое? — допытывался я.

— Достаточно большое, чтобы защитить Учение, — сказал он.

— Я так и думал, — усмехнулся я.

— Нужно же верить хоть чему-то, — объяснил Тыква.

— Почему бы не поэкспериментировать с правдой? — предложил я.

— Мы уже верим правде, — сказал один из Ваниямпи.

— Что же заставило вас?

— Учение говорит нам.

— Вы должны понять, что нам не нравится изгонять людей на смерть. Нам очень жалко поступать так. В случаях изгнания мы часто едим в тишине, и льём горькие слезы в нашу кашу.

— Я уверен, что это выглядит очень трогательно, — усмехнулся я, представив себе эту картину.

Тыква посмотрел вниз, в сторону девушки. Непосредственно на неё он не смотрел, но она знала, что стала объектом его внимания, пусть и косвенного.

— Научите меня своему Учению, — попросила она. — Я хочу стать Одинаковой.

— Замечательно, — обрадовался Тыква. Он даже было протянул руку, чтобы тронуть её, столь доволен он был, но внезапно, в ужасе отдёрнул руку назад. Он покраснел, на его лбу выступил пот.

— Превосходно, — загудели Ваниямпи все сразу, — Вы не пожалеете об этом.

— Вы полюбите быть Одинаковой. — Это — единственная цель бытия.

— Когда мы доберёмся до загона, Вы будете развязаны и должным образом одеты, — пообещал Тыква. — В одежде подходящей Ваниямпи, Вы оцените нас по своим прежним критериям, из предшествующей жизни, и поймёте какую честь, и уважение вам будут оказывать среди нас.

— Я буду нетерпеливо ожидать моего приема в загон, — пообещала девушка.

— Также, и мы будем приветствовать нового гражданина, — торжественно произнёс Тыква.

Он повернулся к остальным.

— Нам пора возвратиться к нашей работе. Ещё есть мусор, который надо собрать и обломки, которые надо сжечь.

Как только Ваниямпи удалились, я вернулся, к рассматриванию девушки.

— Они сумасшедшие! — Закричала она, извиваясь в ярме. — Безумцы!

— Возможно, — сказал я. — Я полагаю, что это — вопрос точки зрения.

— Точки зрения? — не поняла она.

— Если нормы вменяемости — общественные нормы, — объяснил я, — а по определению, норма нормальна.

— Даже если общество полностью оторвано от реальности? — спросила она.

— Да.

— Даже если они думают, что они все урты, или ящеры или облака?

— Я полагаю, что так, и в таком обществе тот, кто не думает, что он — урт, или, скажем, ящерица или облако, считался бы сумасшедшим.

— И были бы сумасшедшими?

— С той точки зрения.

— Это — нелепая точка зрения.

— Согласен.

— И я не принимаю этого, — решила девушка.

— Как и я, — согласился я с ней.

— Тот безумен, — сказала она, — кто верит ложным ценностям.

— Но все мы, несомненно, верим многим ложным ценностям, — заметил я, — Теоретически общество могло бы верить многочисленным ложным суждениям и тем не менее, в обычном смысле этого слова, рассматриваться как нормальное, даже если, во многих отношениях, это общество ошибочно.

— Что, если общество ошибается, и старается изо всех сил избегать исправлять свои ошибки, что, если оно отказывается исправить свои ошибки, даже в свете неопровержимых доказательств его ошибочности? — спросила девушка.

— Доказательства могут отрицаться, или им может даваться иное толкование, чтобы согласовать с существующей теорией. Я думаю, что это обычно — вопрос качества. Возможно, когда теория просто становится слишком архаичной, устаревшей и громоздкой, чтобы защититься, когда она становится просто нелепой и очевидно иррациональной, чтобы серьезно продолжить защищать её, вот тогда, если находится кто-то, кто всё ещё навязчиво отстаивает эту теорию, вот тогда можно было бы говорить о его здравомыслии. Но даже тогда, другие теории могли бы быть плодотворнее, чем такие радикальное упрямство или возведённая в закон иррациональность.

— Почему? — не поняла она.

— Из-за неопределенности понятия безумия, — попытался объяснить я, — и его часто неявная ссылка на статистические нормы. Например, человек, который верит, скажем, в магию, при условии, что его вера основана на том, что он живёт в обществе, которое верит в магию, он не будет считаться безумным. Точно так же такое общество, не будет, по всей вероятности, рассматриваться как безумное, хотя могло бы быть расценено как вводимое в заблуждение