— А нету, — развела руками Майка. При этом в одной руке обнаружилась зажатая в кулачке горбушка. — Вот. Нету. Она заболела, да, а Ихрры не было. А пока Ихрра дошла, мамы уже не было. Давно. Я не помню, мне тётка хррасказывала. Мамина сестхрра, тётка Вита, — безыскусный рассказ сопровождался активными доверительными кивками, от которых подпрыгивали кудряшки. А вот горестного надрыва в рассказе не было. Никогда не видела эта девочка свою мать, иначе так спокойно не говорила бы о её смерти.
— А… папа?
— Не-е, — беззаботно взмахнула маленькая ручка, запрыгали вокруг головы кудряшки. — Пхрра папу даже тётка Вита не знает. И никто. Он пхрришёл бы, но он же не знает, что я есть. Навехррно. Да?
— Наверно… — у Дэрри от холодного бешенства начали выступать клыки и когти. Ох, как он порвал бы сейчас этого папу! Не то, чтобы Принц безумно хотел иметь детей, но само отсутствие возможности сделать что-то, неважно даже что — уже малоприятно. А эти плодят, не задумываясь — и даже не интересуются, как живут их потомки! Правильно эти деревни дикими называют! И дело не в отсутствии благ цивилизации! Дело в скотском отношении к себе подобным! Даже звери лучше относятся к своим отпрыскам! Р-р-р!
— Тихо-тихо-тихо! — ласка Хитрой прокатилась по чувствам, как прохладный душ. — Что это ты развоевался, а? Кто у тебя там такой ужасный? — она извернулась и подняла голову над тентом. Майка пискнула, пораженная ужасом, и присела на корточки, спрятав голову в колени. Если бы трава не была вытоптана — и впрямь бы спряталась, такой маленький получился комок. Дэрри сжато выдал Хитрой всю информацию и занялся ребёнком:
— Майка! Майка? Не бойся. Это Зверь, её зовут Хитрая. Она со мной.
— Она… кусаесса? — сквозь кудряшки был виден один голубой глаз, полный панического ужаса, в голосе звенели слёзы.
Дэрри смотрел на неё и опять невольно сравнивал с Никой. Вот уж кого меньше всего интересовало — «кусаесса» неизвестное существо, которое она собралась погладить, или не «кусаесса». А поскольку всестороннего поглаживания и почёсывания могли с успехом избежать только здоровые зверьки, вовремя сообразившие слинять подальше, у Птички в пристройке за домом, чаще всего, появлялся новый пациент. И если в процессе транспортировки на излечение выяснялось, что, всё-таки, «кусаесса» — что ж, значит, у Птички оказывалось сразу два пациента. Прошлым летом в конце Жатвы зайдя в гости к Дону, он был свидетелем тому, как это происходило. Хорёк со сломанной лапой прокусил Нике руку почти до кости. Она так и пришла домой, с хорьком, вцепившимся в руку, вся в слезах, но крепко прижимая его к груди здоровой рукой и до крови закусив губу. Ох, как тогда орал файербол по имени Лиса! Топала ногами и орала, что не зря выкинула всю эту «кодлу вонючую», дура, что ли, нельзя же из-за тварей бессмысленных собственную жизнь гробить, а ты о матери подумала, я же за тебя боюсь, так и насмерть когда-нибудь загрызут, что ж вы надо мной издеваетесь? А потом сама же этого хоря и выхаживала, потому что Птичка была в отъезде, а Ника полдня стала проводить на подготовительных занятиях в первый класс. И ведь выходила, хоть и ругалась, не переставая: хорь был старый, дикий, и приручаться не желал. Через три месяца этот выхоженный, видимо — из благодарности, сбежал из клетки и задавил двух кроликов, за что и был с позором отпущен в лес.
— Это Зверь, Майка. Звери не кусаются. Они очень любят яблоки и хлеб. И с удовольствием возят на спине маленьких девочек. Поедешь?
Жнец Великий! Каким изумлением осветилось это крохотное личико! Да что ж она такая доверчивая? Так же просто не бывает! Правда, он и не врёт, но нельзя же так безоглядно верить всему, что тебе говорит совершенно незнакомое существо! Это неестественно, даже для ребёнка неестественно!
— Так-так, на-фэйери! — обдала Хитрая наигранным возмущением. — Чужой спиной приторговываем? Это я по твоей указке глухих щенков катать должна? И за что?! За обшмурыганную горбушку! Фиговый из тебя сутенёр! А самому на четырёх костях слабо порезвиться? — Дэрри невольно улыбнулся:
— Не брюзжи, чудовище! Скажи ещё, что тебе её не жалко! И заметь: она голодная, но хлеб донесла в целости. Такая стойкость достойна награды, разве нет?
— Тоже мне, поборник справедливости! Сразу видно: сын Судьи! — Хитрая воздвигла свои три с половиной метра над тентом, перемахнула и его, и Дэрри с небрежной грацией и склонилась над ребёнком. Тощая ручонка неуверенно протянула кусок хлеба на ладошке, в доверчиво открытых глазах надежда боролась со страхом. — Слушай, пусть она сама его съест! Я же чувствую, у неё живот к спине прилип! — возмутился Зверь в голове у Дэрри.
— Нет, ты его возьми, это очень важно, акт доверия. Сама увидишь, — в сжатом виде отозвался вампир. — Лучше я домой порталом смотаюсь, пока ты её катать будешь, и что-нибудь принесу. Жнец Великий, что я делаю? На фига мне хомячок? Да ещё такой тощий!
— Это Судьба! — глубокомысленно отозвалась Хитрая, аккуратно слизывая раздвоенным языком хлеб с ладошки. Весь обмен мыслями занял не больше мгновения.
— Ест, ест! Хи-хи! — просияв, восхищённо зашептал ребёнок, втянув голову в плечи и прикрыв рот ладошками.
— Ты был прав, — фыркнула Хитрая, выставила лапу лесенкой и склонила шею, отвернув морду, чтобы можно было зайти по лапе на спину, придерживаясь за гриву: — Скажи ей, пусть залезает. И дай ей яблоко, что ли! Что ж она, так и будет на мне животом бурчать? — Дэрри хмыкнул, но не стал комментировать. Чтобы животом не бурчала — ага, уже верю! Слабоват довод, чтобы жадюга Хитрая поделилась своими яблоками… Жалко тебе этого хомячка, Зверюга, так же, как и мне. А жалость у вампиров не человеческая. Вампиры сочувствовать не могут — нечем, и, если кого-то жалеют, то не ахают, качая головой, а просчитывают, как можно помочь и что нужно сделать, чтобы изменить ситуацию. А вот если изменить ничего нельзя… Что ж, и тут есть варианты. Убить, например. Из жалости. Но тут не тот случай.
— Не соизволит ли прекрасная райя занять подобающее ей место? — Дэрри, присев на корточки, вложил в руку девочки большое красное яблоко и приглашающе повёл рукой. — И не бойся, не упадёшь. Со Зверя упасть невозможно. Вот, смотри, (Хитрая, покажи ей) — он прижал руку к лапе Хитрой и подёргал, показывая, что она надёжно приклеилась. Майка прижала яблоко к груди, осторожно приложила руку рядом, и сразу попыталась отдёрнуть — не получилось. На мгновение лицо стало испуганным — но Хитрая уже отпустила её, и испуг сменился восторгом. — Ну, как? Поедешь кататься?
— Да-а!!! — а она очень даже симпатичная, сообразил Дэрри. Если её отмыть… И расчесать эти кудряшки… И надеть что-то приличное, вместо этого мешка… И покормить пару месяцев…
— Позволит ли прекрасная райя ей помочь? — предложил руку Дэрри.
— Не-е, — взметнулись облаком кудряшки, — Я… сама… Я всегда… сама… Ой! Хи-хи! — Майка, хихикая от щекотки в босых ногах, ухватилась за гриву и пошла наверх, крепко прижимая к груди яблоко.
— Только не скачи! Яблоко потеряет — разревётся!
— Не учи, сама знаю! — Хитрая выпрямилась и неспешным шагом поплыла по травяному морю. Зачарованное «О-ох-х!» из самой глубины детской души было последним, что услышал Дэрри, уходя в портал Дворца. Визит на кухню много времени не занял, а насчёт одежды Принц и задумываться не стал. Начнут родные выспрашивать — откуда тряпки, замучают ребёнка. Только подушку с кресла прихватил — земля холодная, а люди не вампиры, люди мёрзнут. Кому бы пристроить этого хомячка? Маме? Так она уже Нику завела. Со Старейшинами поговорить? И на ферму её, там хотя бы кормят и одевают. И моют! Но… странный хомячок….
Дэрри шагнул назад, погасил портал и стал сервировать трапезу для странного хомячка. Над лугом колокольчиком звенел заливистый счастливый смех — Хитрая дождалась, когда с яблоком было покончено, и занялась вольтижировкой.
— Принц, ты должен её отсюда забрать, — Хитрая была непривычно серьёзна. — Ей здесь плохо, очень плохо, вот, смотри, — и она обрушила на Дэрри всё, что считала с сознания Майки. Принц даже согнулся и замычал, хотя отрицательные эмоции, если и были, то пролетели мимо — нечем их вампиру воспринимать. Но даже и безэмоциональное осознание своей полной ненужности и неприкаянности, привычное и покорное одиночество, которому не предвиделось конца, тяжелым бичом стегнуло по сознанию. И наивная, доверчивая надежда на что-то хорошее — расплывчатое и невнятное — не смягчала, а только подчёркивала общую безысходность. Уж больно расплывчатым и невнятным рисовалось это «хорошее», явно сказывалось отсутствие опыта счастливой жизни.
