С появлением Германа Гримма в архиве установилась атмосфера духовного благородства. С тех пор как я прочитал в Вене его книгу о Гете, во мне жила глубокая симпатия к роду его духовности. Еще до моей первой встречи с ним в архиве я уже был знаком почти со всеми его работами. Благодаря Зуфану я вскоре сблизился с ним. Во время одного из своих посещений архива, когда Зуфана в Веймаре не было, Гримм пригласил меня на обед в свой отель. Мы были одни. Ему, наверно, было приятно мое понимание его взглядов на мир и жизнь. Он был необычайно разговорчив, рассказал мне о своей идее создать "Историю немецкой фантазии", которую вынашивал в душе. У меня тогда сложилось впечатление, что он намерен написать такую книгу. Но этого не случилось. Он очень красиво изложил мне, как непрерывно текущий поток исторического развития получает свои импульсы из недр творческой фантазии народа, которая в его изложении приобретала характер живого, деятельного сверхчувственного гения. Я был совершенно увлечен этими толкованиями Гримма, ведь мне было известно, как действует в людях сверхчувственная духовность. Передо мной был человек, душевный взор которого достигал творческой духовности, но не хотел познавательно охватить саму жизнь этой духовности, оставаясь в области, где духовное проявляет себя в человеке как фантазия.

Герман Гримм обладал особым даром обозревать большие и малые эпохи духовной истории и рассказывать о них в форме точных, умных, эпиграмматических характеристик. Описывая отдельные личности, такие как Микеланджело, Рафаэль, Гете, Гомер, он всегда изображал их на фоне обозреваемых эпох. Я часто перечитывал одну из его статей, где он дает особенно меткие характеристики таким эпохам, как греческая, римская и средневековая. Он весь был откровением единого, цельного стиля. Когда он отчеканивал свои прекрасные фразы в устной речи, у меня создавалось впечатление, что точно такие же фразы можно встретить и в какой-нибудь его статье, а когда уже после знакомства с ним я прочитал еще одну его статью, мне показалось, что я слышу его живую речь. Он не позволял себе никакой небрежности в устной речи, он чувствовал, что в литературно-художественном изложении нужно оставаться тем же человеком, каким являешься в повседневной жизни. Но повседневную жизнь Герман Гримм представлял себе несколько иначе, чем другие люди. Стилизация жизни была для него чем-то само собой разумеющимся.

Когда Герман Гримм появлялся в Веймаре и в архиве, сотрудникам архива казалось, что из хранилища, где находились архивные материалы, протягиваются невидимые духовные нити к Гете. Иначе было в случае с Эрихом Шмидтом, у которого была своя связь с архивными материалами, но осуществлялась она не через посредство идей, а при помощи историко-филологического метода. Я никак не мог определиться в отношении Эриха Шмидта-человека и поэтому относился без всякого интереса ко всему тому, что вызывало такое большое уважение к нему в кругу лиц, работавших в архиве по линии шереровской филологии.

Особенно приятными были посещения архива Великим герцогом Карлом Александром[92]. Под внешней аристократической оболочкой этой личности жило внутреннее, истинное воодушевление всем, что было связано с Гете. Он производил благоприятное впечатление благодаря своему возрасту, своей постоянной связи со всем значительным в духовной жизни Германии, своей пленительной любезности. Большое удовлетворение доставляла сотрудникам сама лишь мысль о том, что он является опекуном архива.

Великая герцогиня София, владелица архива, появлялась только в особенно торжественных случаях. Чтобы сделать то или иное распоряжение, она вызывала к себе Зуфана. Посетителей, приехавших для работы в архиве, направляли к ней для представления. Она чрезвычайно заботилась об архиве и лично занималась подготовкой всего необходимого для постройки государственного здания — достойного хранилища литературных наследий.

Часто посещал архив и наследный принц Карл Август[93], умерший до вступления на престол. Он не очень глубоко интересовался происходящим здесь, но любил беседовать с сотрудниками. Свой интерес к делам духовной жизни он рассматривал скорее как долг. Но зато наследная принцесса Паулина[94] относилась ко всему с горячим интересом. С ней мне случалось говорить о Гете, поэзии и т. д. По характеру своих общественных связей архив занимал среднее положение между научным и художественным обществом, с одной стороны, и Веймарским придворным обществом — с другой. Обе стороны придавали ему свою окраску. Не успевала закрыться дверь за каким-нибудь ученым, как снова приходилось ее распахивать перед высокопоставленным лицом, приехавшим в гости ко двору. В делах архива принимали участие люди, занимавшие самое разное общественное положение. В нем кипела жизнь, интересная во многих отношениях.

В непосредственной близости от архива находилась Веймарская библиотека. Главным библиотекарем был Рейнгольд Кёлер[95], человек с детской душой и безграничной ученостью. Сотрудникам архива часто приходилось посещать эту библиотеку, ибо она располагала литературой, составлявшей важное дополнение к тому, что хранилось в архиве. Рейнгольд Кёлер обладал обширными, единственными в своем роде познаниями в области мифов, сказок и преданий; его знания в языковедении отличались изумительной универсальностью. Он помогал советом в подборе редкого литературного материала. При этом отличался трогательной скромностью, самой сердечной обходительностью. Собственноручно доставал нужные книги с полок, где они покоились, и сам же приносил их в кабинет при библиотеке, где работали посетители. Однажды я попросил для просмотра книгу, которой пользовался Гете во время своих занятий ботаникой. Рейнгольд Кёлер отправился за старой книжкой, которая почти десять лет без употребления лежала где-то наверху. Он долго не возвращался. Пошли выяснять причину его задержки. В поисках книги он упал с лестницы и сломал бедро. Этот милый, благородный, всеми уважаемый человек так и не оправился после падения. После долгой болезни он умер. Я страдал от горькой мысли, что это несчастье случилось из-за хлопот, связанных с доставкой нужной мне книги.

Две лекции, прочитанные мной в начале веймарского периода моей жизни, связаны для меня с важными воспоминаниями. Первая лекция состоялась в Веймаре и носила название "Фантазия как созидательница культуры"[96]; эта лекция предшествовала упомянутой беседе с Германом Гриммом о его воззрениях на историю развития фантазии. Прежде чем прочитать лекцию, я попытался обобщить в своей в душе все то, что я мог сказать, исходя из своего духовного опыта, о бессознательных влияниях истинного духовного мира на человеческую фантазию. Я полагал, что из того, что живет в фантазии, лишь относящееся к ее содержанию вызвано переживаниями человеческих чувств. Собственно творческое в истинных созданиях фантазии являлось для меня отблеском находящегося вне человека духовного мира. Я хотел показать, что фантазия — это лишь врата, сквозь которые существа духовного мира через человека творчески влияют на развитие культур.

И поскольку, готовясь к этой лекции, я ориентировал свои идеи на подобную цель, высказывания Германа Гримма произвели на меня глубокое впечатление. У него не возникало потребности исследовать сверхчувственно-духовные источники фантазии; все, что проявлется в человеческой душе как фантазия, он принимал как факт и затем прослеживал его развитие.

Сначала я представил один из полюсов проявления фантазии — жизнь во время сна. Я показал, что внешние чувственные восприятия познаются во сне приглушенной жизнью сознания не так, как в бодрственном состоянии, а в символико-образном преображении: как переживаются внутренние телесные процессы в подобных символах, как возникают переживания не в будничном воспоминании, а некоторым образом в сознании, указывающем на активную работу пережитого в глубинах душевного бытия.