Естественнонаучное воззрение подталкивает Ницше к выводу, перед которым Дюринг в страхе отступает, ибо через математическое рассмотрение он приходит к ужасающей картине жизни.
"Предположим, — говорится дальше в моей статье, — что для материальных частиц и силовых элементов возможно исчислимое количество комбинаций: тогда мы получаем идею Ницше "о возвращении единообразного". Не что иное, как утверждение отвергаемой Дюрингом идеи содержится в афоризме 203 (т. XII в издании Кёгеля, и афоризм 22 в книге Горнеффера "Учение Ницше о вечном возвращении"): "Мера сил Вселенной определена, "бесконечного" не существует. Остережемся таких необузданных понятий! Следовательно, число состояний, изменений, комбинаций и развитии этой силы хотя и чрезвычайно велико и практически "неисчислимо", но во всяком случае есть нечто определенное и не бесконечное, т. е. сила всевечно одна и та же и всегда активна: до этого момента бесконечность уже завершилась, т. е. всякое возможное развитие уже имело место. Настоящее развитие является, следовательно, повторением, как и развитие, породившее его, и развитие, возникающее из него, и т. д. вперед и назад! Все уже было бесконечное количество раз, поскольку повторяется общее положение всех сил…". Чувство Ницше относительно этой мысли противоположно тому, что чувствует Дюринг. Для Ницше эта мысль является высшей формулой утверждения жизни. Афоризм 43 (у Горнеффера 234, изд. Кёгеля) гласит: "Будущая история: эта мысль будет все более побеждать — и те, кто не верят в это, в силу своей натуры должны будут в конце концов вымереть! Останутся только те, кто считает свое бытие способным на вечное повторение; среди таких людей возможно такое состояние, о котором не мечтали и утописты!".
Можно доказать, что многие из мыслей Ницше возникли таким же образом, как и идея о вечном возвращении. К какой-либо уже существующей идее Ницше создавал противоположную. Именно эта тенденция привела его к главному сочинению: "Переоценка всех ценностей".
Уже тогда мне стало ясно, что Ницше с некоторыми своими стремящимися к духовному миру мыслями является пленником естественнонаучного воззрения. Поэтому я решительно отклонял мистическое толкование его идеи о вечном возвращении. Я был согласен с Петером Гастом[116], который писал в своем издании сочинений Ницше: "Учение об исчерпаемости, т. е. повторяемости космических молекулярных комбинаций понималось чисто механистически". Ницше полагал, что высшие идеи следует черпать из основ естественнонаучного воззрения. Причины его страданий коренились в эпохе, в которой он жил.
Созерцая душу Ницше, я представлял себе все страдания того времени (1896), которые раскрывались при духовном рассмотрении естественнонаучных взглядов конца XIX столетия.
Глава девятнадцатая
Как одинок я был тогда со всем тем, что вынашивал в тиши как свое "мировоззрение", в то время как мои мысли были направлены с одной стороны на Ницше, с другой — на Гете. Это одиночество я ощущал и в отношениях со многими людьми, с которыми чувствовал себя дружески связанным и которые все же решительно отвергали мою духовную жизнь.
Друг, которого я приобрел в юные годы[117], после нашего столкновения на идейной почве, когда мне пришлось сказать ему: "Если то, что ты думаешь о сущности жизни, правильно, то лучше уж быть мне балкой, на которой я стою, чем человеком", — не переставал относиться ко мне с неизменной верностью и любовью. Его излучавшие теплоту письма из Вены переносили меня в места, столь любимые мной благодаря теплым человеческим взаимоотношениям, в атмосфере которых я тогда жил.
Но как только мой друг касался в своих письмах моей духовной жизни, — разверзалась пропасть.
Он часто писал мне, что я чураюсь всего чисто человеческого, что я "рационализирую свои душевные импульсы". У него сложилось мнение, будто жизнь чувств превращается у меня в жизнь чистой мысли, и он ощущает это как исходящий от меня холод. Что бы я ни приводил в опровержение этого мнения, ничего не помогало. И даже дружеская теплота, с которой он относился ко мне, временами убывала, ибо он не мог отрешиться от убеждения, что я охвачен холодом в отношении чисто человеческих проявлений, так как растрачиваю свою душевную жизнь в мыслительных областях.
Он не хотел понять, что в мыслительной жизни я не становлюсь равнодушным, а, напротив, стараюсь внести в эту жизнь все человеческое, чтобы вместе с ним охватить в сфере мыслей духовную действительность.
Он не видел, что чисто человеческое сохраняется и тогда, когда оно восходит в область духа; он не видел, как можно жить в области духа; ему казалось, что там можно только мыслить, а следовательно — затеряться в холодной области абстрактного.
Так он сделал из меня "рационалиста". Я ощущал это как величайшее непонимание того, что было на моем духовном пути. Всякое мышление, уводящее от действительности и расплывающееся в абстрактном, вызывало во мне глубокое отвращение. Из моего душевного настроя следовало, что мысль из чувственного мира нужно доводить лишь до той ступени, где ей уже угрожает опасность стать абстрактной; но в этот момент, говорил я себе, она должна вобрать в себя дух. Мой друг видел, как, погружаясь в мысли, я выхожу из мира физического, но он не замечал, что в то же мгновение я вступаю в мир духовный. И поэтому когда я говорил о действительно духовном, это было для него иллюзией; мои слова казались ему сплетением из абстрактных мыслей.
Тот факт, что сказанное мной о самом для меня важном было для моего друга просто "ничем", заставлял меня глубоко страдать. И такие отношения складывались со многими другими людьми.
То, что таким образом выступало мне в жизни навстречу, касалось и моего восприятия естествознания. Истинным я мог признать только такой метод исследования природы, когда мысли используют для проникновения в суть чувственных явлений, взятых в их взаимосвязи; я не мог согласиться с тем, что при помощи мыслей, за пределами чувственного воззрения, можно строить какие-либо гипотезы, которые указывали бы на некую внечувственную действительность. На самом деле подобные гипотезы лишь сплетают паутину из абстрактных мыслей. В тот момент, когда мысль в достаточной мере определила то, что верно увиденные чувственные явления объясняют через самих себя, — я хотел начинать не с построения гипотезы, а с созерцания, с познавания духовного, сущностно обитающего в мире чувств, а не за чувственным восприятием.
Воззрение, сложившееся во мне в середине 90-х годов, позднее нашло отражение в статье, напечатанной в 1900 году ("Магазин фюр литератур", № 16): "Научное расчленение нашей познавательной деятельности приводит… к убеждению, что вопросы, с которыми мы обращаемся к природе, являются следствием свойственного нам отношения к миру. Как индивидуальности мы ограничены и поэтому можем воспринимать мир лишь по частям. Каждый такой фрагмент, рассматриваемый как нечто самостоятельное, является загадкой, или, выражаясь иначе, вопросом для нашего познавания. Но чем больше мы знакомимся с частностями, тем яснее становится для нас мир. Одно восприятие объясняет другое. Вопросов, которые ставит нам мир и на которые нельзя было бы ответить при помощи средств, предлагаемых им же, не существует. Поэтому для монизма не существует никаких принципиальных границ познания. То или иное явление может быть необъяснимым в данный момент, потому что во временном и пространственном отношении мы еще не в состоянии уловить все, что связано с объяснением данного явления. Но что не найдено сегодня, может быть найдено завтра. Обусловленные этим границы являются случайными, по мере развития опыта и мышления они исчезают. В этих случаях в свои права вступает гипотеза. Нельзя строить гипотезы о чем-то, принципиально недостижимом для нашего познания. Атомистическая гипотеза совершенно необоснованна, если она задумана не как вспомогательное средство для абстрагирующего рассудка, а как свидетельство о действительных сущностях, находянщхся за пределами досягаемости наших восприятий. Гипотеза может быть лишь допущением факта, недоступного нам по случайным причинам, но по существу своему принадлежащего данному нам миру".
