Архитекторы, литераторы и другие лица, которых я встречал в доме Марии Ланг, едва ли заинтересовались бы теософией в изложении Франца Гартмана, если бы не проявила интерес к теософии сама Мария Ланг. Меньше всего заинтересовался бы я сам. Ибо то отношение к духовному миру, которое выражалось в сочинениях Франца Гартмана, было совершенно противоположно моему духовному направлению. Я не мог согласиться с тем, что оно проникнуто действительной внутренней истиной. Меня занимало не столько его содержание, сколько то, как оно влияло на действительно ищущих людей.

Через Марию Ланг я познакомился с Розой Майредер[74], с которой та была дружна. Роза Майредер принадлежит к тем людям, к которым я питал в своей жизни глубочайшее почтение и к ходу развития которых проявлял живой интерес. Я отлично представляю себе, что все, о чем я буду здесь говорить, едва ли принесет ей удовлетворение, но именно таким образом я ощущаю то, что благодаря ей вошло в мою жизнь. Из сочинений Розы Майредер, которые впоследствии произвели столь большое и вполне оправданное впечатление на множество людей и которые несомненно отводят ей выдающееся место в литературе, в момент нашего знакомства еще ничего не было опубликовано. Однако то, что раскрывалось в ее произведениях, жило в самой Розе Майредер в духовной форме, к которой я относился с огромной внутренней симпатией. Эта женщина производила на меня впечатление, как если бы каждым из отдельных человеческих душевных даров она обладала в той мере, чтобы в своем гармоничном совместном действии они давали истинное выражение человеческого. Различные художественные способности соединяются в ней со способностью свободного, проницательного наблюдения. Ее живопись отличается индивидуальным подходом к жизни и вместе с тем глубоким проникновением в объективный мир. Рассказы, которыми она начала свою литературную карьеру, это законченная гармония, сплетенная из внутренней борьбы и объективного наблюдения. Ее последующие сочинения все более носят подобный характер. Яснее всего проступает это в ее двухтомном сочинении, появившемся позднее, — в "Критике женственности". Те часы, которые я провел с Розой Майредер в годы ее исканий и душевной борьбы, я считаю прекрасным приобретением моей жизни.

Здесь я вновь должен обратиться к тем отношениям, которые возникали у меня с людьми — по ту сторону содержания мыслей и, в известном смысле, совершенно независимо от них — и которые переживались мной очень интенсивно. Ибо мое мировоззрение, а еще более направление моего восприятия отличались от мировоззрения Розы Майредер. Ее не может привлекать то, как исходя из современной признанной научности я поднимаюсь к переживанию духовного. Она пытается применить эту научность для обоснования идей, нацеленных на полное развитие человеческой личности, не позволяя развиться в этой личности познанию чисто духовного мира. То, что относительно этих вещей является для меня необходимостью, не говорит ей ничего. Она полностью отдается требованиям непосредственно человеческой индивидуальности и не обращает внимания на действующие в этой индивидуальности духовные силы. Этот метод позволил ей достичь значительного уровня изображения женщины и выразить ее жизненные запросы.

Мое отношение к искусству, как Роза Майредер его себе представляла, ее никогда не удовлетворяло. Она считала, что я недооцениваю собственно художественный элемент, тогда как, напротив, я именно стремился понять это специфически художественное посредством того, что возникало в моей душе при переживании духовного. Она полагала, что я не способен достаточно вникать в откровения чувственного мира и поэтому не могу приблизиться к настоящему искусству, в то время как я именно стремился проникнуть в истинность чувственных форм.

Однако все это отнюдь не умаляло искреннего дружеского участия, которое я питал к этой личности; я обязан ей ценнейшими часами моей жизни, и участие это не уменьшилось и до сих пор.

В доме Розы Майредер я часто мог участвовать в беседах, на которые собирались люди, отличавшиеся благородством и умом. Здесь тихо присутствовал Гуго Вольф[75], который, казалось, был больше углублен в себя, чем прислушивался к другим. Розу Майредер связывала с ним тесная дружба. Он говорил мало, но душа внимала ему. Ибо то, что он переживал, таинственным образом передавалось тем, кто общался с ним.

С искренней любовью относился я к мужу Розы Майредер, Карлу Майредеру[76] — чрезвычайно тонкому человеку с развитым художественным вкусом, а также к его брату Юлиусу, энтузиасту в искусстве. Часто здесь можно было встретить Марию Ланг и ее круг, а также Фридриха Экштейна[77], всецело поглощенного теософским духовным течением и мировосприятием.

В этот период в моей душе все более определенные формы принимала моя "Философия свободы". Роза Майредер — это та личность, с которой я больше всего говорил об этих формах в период становления моей книги. Она сняла с меня часть внутреннего одиночества, которое я тогда переживал. Она стремилась к узрению непосредственной человеческой личности, я же — к откровению мира, к которому может душевно стремиться эта личность через посредство раскрывающегося духовного ока. Между тем и другим существовало много мостов. И часто в дальнейшей жизни в моей благодарной памяти духовно вставала та или иная картина переживаний, такая, как, например, наша прогулка по чудесным альпийским лесам и наш разговор об истинном смысле человеческой свободы.

Когда я оглядываюсь на пройденный мной путь, первые три десятилетия моей жизни представляются мне законченным в себе отрезком. В конце этого периода я переселился в Веймар и в продолжение почти семи лет работал в Гете-Шиллеровском архиве. Время, проведенное мной в Вене между описанным путешествием в Веймар и переездом в город Гете, внутренне побудило меня довести до известной степени завершенности то, к чему в то время стремилась моя душа. Речь идет о работе над моей "Философией свободы".

Существенной особенностью круга идей, через которые я выражал тогда мои воззрения, было то, что для меня чувственный мир не являлся истинной действительностью. В опубликованных мной статьях и книгах я высказывал мысль, что человеческая душа, осуществляющая мышление, которое она извлекает не из чувственного мира, но развивает его в свободной, выходящей за пределы чувственного восприятия деятельности, предстает как истинная действительность. Это "свободное от чувственного" мышление я представлял как то, с чем душа пребывает в духовной сущности мира.

Но я особо подчеркивал, что человек, живущий в этом свободном от чувственного элемента мышлении, пребывает, реально осознавая это, в духовных подосновах бытия. Разговоры о границах познания не имели для меня никакого смысла. Познавать — значило для меня вновь находить в воспринимаемом мире пережитое душой духовное содержание. Если кто-то говорил о границах познания, то я видел в этом лишь признание невозможности духовно пережить в себе истинную действительность, а, следовательно, и невозможности вновь обрести ее и в воспринимаемом мире.

При изложении собственных воззрений самым главным для меня являлось поэтому опровержение воззрения о границах познания. Я отвергал тот путь познания, который, рассматривая чувственный мир, стремится затем проникнуть сквозь него наружу — к некой истинной действительности. Я хотел указать на то, что истинную действительность следует искать, не пробиваясь вовне, а погружаясь во внутреннее существо человека. О границах познания говорит тот, кто пытается пробиться вовне и видит затем, что это невозможно. Но невозможно это не потому, что ограничена человеческая способность познания, а потому что ищут чего-то, о чем при надлежащем осознании невозможно даже говорить. Желая затем далее углубиться в чувственный мир, за воспринимаемым ищут как бы продолжение чувственного. Это похоже на то, как если бы живущий в иллюзиях искал в дальнейших иллюзиях причины своих иллюзий.