Фон Кромптон был чрезвычайно любезной личностью. В его доме мы проводили прекраснейшие часы. Душой общества была фрау Кромптон — остроумная, грациозная личность, озарявшая светом своего существа всех, кто находился рядом с ней.

Весь этот круг пребывал, так сказать, под знаком Ницше. К жизнепониманию Ницше здесь относились как к тому, что должно вызывать величайший интерес. Душевная организация, проявившаяся в Ницше, являлась для этого круга как бы образцом расцвета истинной и свободной человечности. Из числа последователей Ницше, относящихся к этим двум направлениям, наиболее яркой фигурой 90-х годов был фон Кромптон. Мое собственное отношение к Ницше не изменилось при общении с этими людьми. Но поскольку им часто приходилось обращаться ко мне с вопросами о Ницше, свое отношение к нему они приписывали и мне.

Однако нужно отметить, что именно этот круг с пониманием и уважением относился к тому, что стремился познать Ницше. Его жизненный идеал здесь старались пережить с большим пониманием, чем это происходило в других кругах, где "сверхчеловечество" и "по ту сторону добра и зла" не всегда расцветали радостным цветом.

Меня привлекала яркая, заразительная энергия этого общества. Вместе с тем я встречал предупредительное понимание в отношении всего того, что я считал возможным внести в этот круг.

Вечера, озаренные музыкальным творчеством Анзорге, наполненные интересными, нескончаемыми беседами о Ницше, в которых затрагивались важнейшие вопросы о мире и жизни, я вспоминаю с большим удовольствием. Они стали как бы украшением последнего периода моей веймарской жизни.

И когда в этом обществе высказывалось отрицательное отношение к тогдашнему Веймару, это не вызывало чувства досады, ибо то, что проявлялось здесь, вытекало из непосредственного и серьезного художественного ощущения и стремилось проникнуться мировоззрением, центром которого был человек в истинном смысле слова. При этом тон был существенно иным, в сравнении с тем, что я переживал в ольденовском кругу. Там большую роль играла ирония; Веймар, как и другие города, которые они посещали, также рассматривался ими как "человеческое, слишком человеческое". В анзоргекромп-тоновском кругу жило чувство, я бы сказал, более серьезное: как будет дальше развиваться немецкая культура, если такой город, как Веймар, так мало выполняет предначертанные ему задачи?

На фоне подобного общения возникла моя книга "Мировоззрение Гете", которой я завершил свою веймарскую деятельность. Через некоторое время, в процессе подготовки нового издания этой книги я почувствовал, что в Веймаре в способе оформления мыслей для этой книги присутствовали отзвуки того, что внутренне слагалось в этом кругу во время наших дружеских встреч.

В этой книге меньше безличного; и она не получилась бы такой, если бы при ее написании в моей душе не находило отзвук то, что с таким воодушевлением и энергией обсуждалось в этом кругу о "сущности личности". Это единственная из моих книг, о которой я могу так сказать. Все мои книги в истинном смысле слова лично пережиты, но не так, когда собственная личность столь сильно переживает сущность окружающих ее людей.

Впрочем, это касается только общего направления книги. Что касается того, что в "Мировоззрении Гете" относится к области природы, то в ней это выражено так, как и в моих статьях 80-х годов, посвященных Гете. Мои взгляды здесь лишь расширены, углублены или подкреплены некоторыми частностями благодаря найденным в Гетевском архиве рукописям.

Во всех работах, связанных с Гете, наиболее важным было для меня представить миру содержание и направление его мировоззрения. Нужно было представить, как благодаря мышлению и всеобъемлющим и духовно проникающим в вещи исследованиям, Гете пришел к открытиям в конкретных областях природы. Но не сами отдельные открытия как таковые были важны для меня, а то, что они стали цветами на растении духовного воззрения на природу.

Для характеристики подобного природовоззрения как части того, что Гете дал миру, я описал именно эту часть мыслительной и исследовательской работы Гете. К этой же цели я стремился при систематизации гетевских произведений для обоих изданий, в которых я сотрудничал: кюршнеровской "Немецкой национальной литературе" и веймарского "софийского" издания. Я никогда не считал своей задачей, как бы вытекавшей для меня из всей деятельности Гете, наглядно представить то, что дал Гете как ботаник, зоолог, геолог или теоретик цвета в том смысле, как это принято было обсуждать перед форумом господствующей науки. Делать что-либо в этом духе я не считал необходимым и при распределении статей для этих изданий.

И именно та часть гетевских трудов, которую я подготовил для веймарского издания, стала не чем иным, как документом раскрывшегося в исследовании природы гетевского мировоззрения. В них должно было проявиться то, как по-особому освещает это мировоззрение ботанику, геологию и т. д. (Многие считали, например, что я должен был иначе расположить геологические и минералогические труды, чтобы из их содержания можно было увидеть "отношение Гете к геологии". Если бы они прочитали то, что я говорил по этому поводу в моих введениях к изданиям кюршнеровской "Национальной немецкой литературы", то не возникло бы никаких сомнений относительно того, что я никогда не соглашусь с предъявленной моими критиками точкой зрения. В Веймаре об этом могли знать, когда поручали мне это издание. Ведь прежде чем мне была предложена работа в Веймаре, в кюршнеровском издании уже появилось все то, что характеризовало мою точку зрения. Но несмотря на это работа была мне поручена. Я не стану отрицать, что некоторые особенности моей проработки веймарского издания могут быть сочтены "специалистами" за ошибки. Они вправе внести свои уточнения. Но не следует представлять дело так, будто возникшая форма издания зависела не от моей принципиальной позиции, а только от моего умения или неумения. Об этом не должна говорить в особенности та сторона, которая заявляет, что у нее отсутствуют органы для постижения моих взглядов на Гете. Если бы речь шла об отдельных фактических ошибках, я мог бы указать моим критикам на нечто более худшее — на мои сочинения, которые я писал в бытность учеником старших классов реального училища. Описывая здесь мою жизнь, я пытаюсь показать, что еще ребенком я жил в духовном мире как в чем-то для меня очевидном, но при этом я с трудом овладевал тем, что касается познания внешнего мира. В силу этого я стал человеком, поздно развившимся для подобного познания во всех областях. И последствия этого проявляются в некоторых частностях моих гетевских изданий.)

В конце веймарского периода моей жизни мне минуло тридцать шесть лет. За год до этого в моей душе начался глубокий перелом. С моим отъездом из Веймара он превратился в ведущее к коренным изменениям переживание. Это произошло совершенно независимо от перемены, также значительной, в моих внешних жизненных отношениях. Познание того, что может быть пережито в духовном мире, всегда было для меня чем-то естественным, в то время как при восприятии чувственного мира я испытывал величайшие затруднения. Это было так, словно я не мог довести душевные переживания до органов чувств в той мере, чтобы полностью связать пережитое ими с душой.

Все изменилось начиная с тридцати шести лет. Моя способность наблюдать вещи, существа и процессы физического мира стала более точной и глубокой. Это касалось как научной, так и внешней области жизни. До этого времени великие научные взаимосвязи, постигаемые духовно, безо всякого труда становились моим душевным достоянием, тогда как чувственное восприятие, и в особенности удержание его в памяти, доставляли мне величайшие затруднения. Теперь же все изменилось. Во мне проснулось никогда раньше не проявлявшееся внимание к чувственно воспринимаемому. Для меня стали важными частности; у меня возникло ощущение, что чувственный мир может открыть нечто, что может открыть лишь он один. Познакомиться с ним только через то, что он может сказать, прежде чем человек привнесет в него нечто посредством своего мышления или иного душевного содержания — это я рассматривал как идеал.