Дело в Казанском вокзале. В этой массивной жуткой будке, которую каждое поколение москвичей считает необходимым надстроить еще на пару этажей, бог весть для каких целей. А может, ее этажи сами растут, как годовые кольца у деревьев, кто их знает: Казанский вокзал, по сути своей, какая-то нечистая сила. Вообще он невысокий, даже в моем родном городке есть башни гораздо выше. Просто громоздкий, бестолковый. И жуткий. Когда мы с приятелем, порядком выпимши, вывалились ночью на платформу и увидели на фоне пасмурного неба здание вокзала, с нас даже хмель слетел – таким инфернальным ужасом повеяло от этого удолбища.
– Ворота в Москву для трех четвертей России, блин… – выдохнул мой друг.
Такой и осталась моя главная ассоциация. С тех пор когда звучит слово «Москва» в памяти возникает эта самая штука. И никакими аргументами никто не докажет мне, что страходолбище Казанской будки лучше серебристого дирижабля. О вкусах не спорят.
Среднеросск взрослел вместе со мной. Натыкаясь на грязь, стервозность, внешнюю и внутреннюю неустроенность растущего города, я не мог злиться и судить: это было как бы мое зеркало. Таков я сам, и нечего пенять.
Первую столицу я, кажется, тоже полюбил, но по-другому. То было какое-то болезненное садомазохистское чувство – может, присущее всем провинциалам, а может – мое личное, неважно. Сейчас воспоминания о московской жизни грузят вдвойне: университетский период – время неоправдавшихся надежд. Кладбище. А на кладбище вряд ли захочешь, к примеру, провести отпуск.
В принципе, все это личные ассоциативные дебри. Среднеросск и Москва для меня – краевые вешки. На зримом, вещественном уровне моя жизнь прошла на территории между Москвой и Среднеросском, на уровне внутреннем – между необъяснимым воздушно-трансцедентным счастьем и гнетущей инфернальной жутью.
***
Память вообще забавная штука. До последнего момента был уверен, что Вик Малов – рыжий, длинный, с контактными линзами, не в себе парень, которому пол-универа прочило великое будущее. Оказалось – вовсе нет, тот – Вит Белов, уже несколько лет как осевший во внешнем космосе, на Синильге. А Вик – совсем наоборот: маленький, толстый, чернявый. Такой же Малов, как я – Рабинович. Вечный тамада и душа компании, которого я помнил совсем смутно, поскольку будучи в компании надирался раньше всех. А еще Вик Малов – радио без выключателя: вот это вспомнилось очень быстро.
– Я тебя чуть не кинул, – сообщил он мне сразу после «здрассьте». – С чего-то решил, что ты прибываешь на Северный вокзал. Убей не знаю, с чего. Маразм, елки-палки.
В кафе, куда мы заскочили пообедать, и после – всю дорогу до гостиницы, пока я глазел в окно машины на дико изменившийся за семь лет город, Вик в подробностях рассказывал, кого и как он встречал последние два дня. Прибывших до меня было трое (слава богу, что не тридцать). Все мои попытки перевести разговор на животрепещущую тему не увенчались успехом. Стоило открыть рот, дабы произнести сакраментальное слово «уайтбол» – Вик тут же вспоминал очередную особенность кого-то из приглашенных или какую-нибудь значимую (с его точки зрения) деталь пребывания в городе Среднеросске. Ни слова о конечной цели путешествия, ни слова о феномене, ни слова об экспедиционных буднях.
– Я, наверно, все не по делу болтаю, – спохватился он где-то в середине пути. – Извини, нервное.
И, видимо, тут же решил, что его уже извинили:
– Так вот…
Когда добрались до гостиницы, я уже знал, что Ри (биофизик) – один из соавторов программы коммуникации с Чужими, и сам он – совершеннейший Чужой (с кем поведешься), общаться с этим типом крайне трудно – «фиг знает, что творится у него в голове». Приглашенные геологи – гей-тандем, «имей в виду и постарайся не ляпнуть в их присутствии что-нибудь шовинистское». В отеле «Восточный» (куда мы едем сейчас) имеется бассейн и тренажерный зал, но «туда лучше не ходить – разоришься»; вполне демократичный спорткомплекс – всего в двадцати минутах ходьбы, на окраине парка. А в пределах «Восточного» лучше никакими дополнительными сервисами не пользоваться, потому тамошние хозяева «зажлобились совсем». На эту гостиницу «давно бы забили, но у нас с ними договор на обслуживание еще не закончился»… и так далее.
От обилия информации у меня распухла башка, даже таинственный уайтбол уже не интересовал. В отеле я с радостью отделался от провожатого и отправился в номер приводить себя в порядок.
Вечером перезнакомился с командой. Люди как люди. Геологи – лысый бородатый Серж и курчавый безбородый Юра – не производили впечатления шибко уязвимых, при которых не дай бог чего-нибудь ляпнуть. А насчет биофизика Вик успел накрутить меня настолько, что я уже в тайне ожидал увидеть эдакого мутированного полуслизня, плохо владеющего человеческой речью. В реальности все оказалось не так страшно, хотя – Чужой, да. Особенно улыбка, не слишком естественная, будто отрепетированная… А так – обычный старатель научных приисков, каких и на Земле достаточно. С головой ушедший в собственный клондайк, оттого не всегда адекватный. Непонятно, чем его так соблазнил Венский, что Ри соизволил оторваться от своей работы. Несколько раз я пытался спросить, но прихотливое течение общей беседы сворачивало в другое русло: интерес к Чужим явно превалировал над сомнительным уайтболом, о котором, похоже, собравшиеся уже знали все, что им полагалось. Оправдано, в общем-то, сворачивало. Еще не один десяток, а то и сотню лет Чужие будут вызывать общечеловеческий ажиотаж. Эмоциональная амплитуда колеблется от раболепных воздыханий до чернейшей паранойи. Молимся и боимся. Прекрасно знаем, что от них нужно нам – и очень плохо представляем, что от нас нужно им… Официальная версия – мы снабжаем их расчетными данными о планетарных системах: сами Чужие равнодалеки как от астрономии, так и от математики. Непонятно только, на кой хрен космическим соседям наши расчетные данные. Миллионы лет без них обходились.
…После той моей аварии, десять лет назад, пока я настойчиво собирал утраченную информацию о себе – что-то удавалось выудить из собственной строптивой памяти, а что-то приходилось принимать на веру со слов врачей и родных – так вот, в тот болезненный период Чужие снились мне чуть ли не каждую ночь. Сюжет этих сновидений разнообразием не баловал: либо я нахожусь около поселения космических слизней, либо непосредственно в «муравейнике». Чужие непрерывно общались со мной, но суть общения, по закону сна, полностью ускользала под утро, оставляя ощущение чего-то очень хорошо понятого, но слишком сюрреалистичного, чтобы втиснуть в куцые рациональные рамки дневного сознания. Зато декорации, антураж сновидений помнились удивительно отчетливо. Проснувшись, я не всегда мог понять, где нахожусь на самом деле… Позже, когда я уже переселился на лесную базу, как-то по телевизору передали документальные съемки внутренностей «муравейника». Несмотря на плохое качество изображения многие детали показались мне очень знакомыми.
Тогда, десять лет назад, убитая надежда снова и снова возвращалась ко мне по ночам. И хотя остроты потери я со своей разодранной в клочки памятью не ощущал, сны портили настроение, заставляли нервничать и страдать. Психотерапевт, который мной занимался, устал воевать с этим упертым отчаянием Несбывшегося и посоветовал сменить обстановку. Я сменил, отправился работать в леса: продолжать жить несложившейся судьбой в конце концов стало невыносимо.
Несколько дней мы болтались в Среднеросске, дожидаясь пятую приглашенную – Александру Луневу, психологиню из внешнего космоса. Утром команда расползалась кто куда, вечером собиралась в баре «Город циклопов», в нескольких остановках от гостиницы. Ничего особенного, на мой взгляд, в этой забегаловке не было – ничего, кроме уютной обстановки. Но ее-то, как раз, создать сложнее, чем умопомрачительный интерьер… Стены «Города» – драпированная голубовато-фиолетовая ткань. Вдоль стен проходит пандус, ведущий наверх, в мансарду. Пол в зале мягкий, стойка по форме напоминает планетарный челнок, а над стойкой висит гигантская кукла – улитка без панциря с одним белесым глазом и огромным фонарем во лбу. Кукла слегка покачивается, постепенно обходя «взглядом» зал справа налево и обратно. Мягкий голубоватый луч от ее фонаря бегает по столикам и стенам… «Похоже на настоящий Город?» – спросили у биофизика. «Более-менее. Только полы все-таки жесткие, – ответил ученый на отличном русском. – В настоящем муравейнике приходится на четвереньках ползать, для устойчивости… Ну, и циклоп парящий – конечно, нонсенс. Рожденный ползать летать не может, так, кажется?». – «Может, это сумасшедший циклоп?» Ри юмора не понял, ответил серьезно: «Лично я до сих пор не встречал сумасшедшего циклопа. На редкость нормальны». – «Жуть какая, – поморщился Юра (тот, который без бороды). – Может, они еще и водки не пьют?» – «У меня полевой напарник водки не пьет, – сообщил я. – Но он, правда, о двух глазах и примат». – «Морально опустившийся примат, – с осуждением заявил Юра. – Испорченный разлагающим влиянием Чужих».
