Знание делится на опытное и теоретическое. А я этого сейчас вот не знаю, и даже, по сути, не догадываюсь. Я только могу надеяться. Да и то так робко. Нельзя утверждать о чем-то, что оно есть, не познавая и не воспринимая его. Невозможно доказать, что нечто существует, не пропустив его через органы чувств. Я стесняюсь спросить, а вообще, нечто это, или вовсе никакое не нечто.

Потому что, а ну как не понравится. Мне, вам, еще кому-нибудь из тех, кто может быть причастен. И тогда всё, стоп, конец надежде, её, в смысле книги, ну романа этого, нет. Это такое теоретическое знание у меня, а у вас вовсе даже опытное, то есть вы-то точно знаете, есть, или нет. Нет? А что тогда вы читаете? Вот сейчас? Именно, здесь и сейчас? Как ничего?

Скажите еще, что вы и читать совсем не умеете. И вообще, что вы негр преклонных годов, который русский так и не сподобился выучить. И читаете вы этот бред на нерусском языке, стесняюсь даже спросить на каком, в синей книжке, а букваря у вас вообще не было, и читать вы научились именно по синей книжке.

Я вообще, знаете ли, много чего стесняюсь.

Ну не сходится пазл. Впрочем, он и не должен сходиться. Чего-то явно не хватает. Или кого-то. И этот кого-то должен существенно изменить картину мира. Вы думаете, я о ком? Да нет, вы вовсе и не угадали. Просто у Босса сегодня встреча с Вениамином Николаевичем. Важная.

Они, практически, никогда не встречаются вживую. Только по эбонитовому телефону. А сегодня вот пришлось. И это не воля высокого начальства. Просто оба поняли, что не встретиться сегодня никак нельзя. Потому что будет поздно. Завтра.

А вчера было рано. Вчера встречаться было просто незачем. И не о чем. Хотя им всегда есть и зачем и о чем, но лучше не надо. Потому что они такого могут накуролесить. Если по отдельности и несогласованно.

– Валер, ты хоть что-нибудь вообще понимаешь?

– Да что я могу понимать. Работаем.

– Ирина?

– Она, конечно. Но промолчала. Когда я узнал, они уже вовсю булькали.

– Но ты же всё сразу знал.

– Ну да, я знаю, что ты знаешь, что они знают, что я знаю, что ты знаешь. Именно так.

– И не лезешь?

– А зачем ты спросил?

– Да, у тебя же никто никого никогда ни о чем не спрашивает.

– Вот и ты не спрашивай.

– Ладно, не буду. Отчет-то будет?

– А это вряд ли. Больно уж нехорошая штука получается. Я тебе даже по телефону не скажу.

– Ну и не говори.

– Ну и не скажу.

– А зачем звал?

– А зачем пришел?

– А у тебя вообще никто ничего не спрашивает.

– И никогда.

– Но сегодня то можно?

– Сегодня можно.

Фантомные боли. Они возникают, когда вроде бы болеть и нечему. Уже нечему. Болит, однако, то ли в мозгу болит, то ли нервы. Все болезни от нервов. А вот другие фантомные боли – это когда в мозгу возникает фантом, то чего на самом деле нет и быть не может, и этот фантом начинает болеть.

Это вообще жутко, и никаким лекарственным препаратом такие боли не снимаются, даже водка не помогает. Еще есть и третий тип болей – это когда утрачиваешь то, чего когда-то страстно желал, но так и не получил.

И это, пожалуй, самое неприятное. Утрата надежды, утрата желания, утрата азарта. Это очень больно. Хотя и смешно.

Сегодня Света всё утро ищет пассатижи. Слава богу, что не рубанок. Пассатижи есть у Васи, у Васи вообще много чего есть, а кроме как у Васи, пассатижи взять не у кого. Конечно, есть вариант, посоветовать ей сходить в 315, к биофизику, но вряд ли у него есть пассатижи, а Вася сегодня занят очень важным делом, и до Васиных пассатижей Свете никак не добраться.

У меня почему-то сразу зачесался указательный палец на левой руке, я даже знаю почему, и еще я вспомнил почему-то про травмпункт и специальные хирургические нитки.

Вот у вас нет такого мима про пассатижи, вернее, до сегодняшнего дня не было, или когда это вы про пассатижи прочитали, а вот сейчас вы сразу вспомнили и про травмпункт, и про сверлильный станок и про Карпа Ивановича.

Вообще-то это я вспомнил, но и вы теперь далеко от меня не ушли, как мне кажется. Это если вы всё подряд читаете, ничего не пропуская.

Тогда это теперь нас объединяет. У нас теперь есть этот мим репликатор. Почему репликатор? Да потому что он размножился и распространился. И наверное, даже какие-нибудь мутации побочные дал. Или еще может дать, а может и не дать.

Потому что у вас, несомненно, есть какой-то свой опыт использования пассатижей, а может и своя какая история с травмпунктом.

И вы её сейчас пойдёте и кому-нибудь расскажете. И тогда начнётся пассатижная эпидемия. В смысле вирусной атаки пассатижного мима.

Страшнее пассатижного мима бывает только летающий макаронный монстр, но он гораздо безобиднее, потому что от него на сегодняшний день пострадал только один чудик, которому почти три года не хотели выдавать права с фотографией в дуршлаге.

Он же им пытался объяснить, что из религиозных убеждений он должен быть на фотографии с дуршлагом на голове. Ему сначала никто не хотел верить, а потом права всё-таки выдали. Но мурыжили целых три года, а это уже дискриминация по религиозному принципу.

Света сейчас не хочет знать ни про Карпа Ивановича, ни про летающего макаронного монстра, ни даже про чудика с дуршлагом на голове, ей край как нужны пассатижи. Потому что Света без пассатижей и Света с пассатижами – это просто две разные Светы. Вернее Света-то та же самая, но пока без пассатижей.

Я бы ей рубанок предложил, но нет у меня рубанка, да и не нужен ей никакой рубанок, ей нужны пассатижи.

Злые языки говорят, что каждый дурак может написать один роман, если его одолеет приступ графомании. Вот и я его написал, и раз уж вы его читаете, по крайней мере, досюда дочитали, значит что-то путное вышло.

Если не дочитали, значит, а ничего это не значит, кроме того, что я как бы и не существую. Для вас, по крайней мере.

Потому что если вы его не читаете, значит, такого писателя как я вы и не знаете. То есть вы меня, может быть, и знаете, но вы даже и не догадываетесь, что я еще и писатель. Но зовут меня вовсе не Антон.

Впрочем, об этом-то вы уж точно догадались, потому что вы же в титры посмотрели, не, не в титры, в выходные данные, еще когда книжку эту покупали, или не покупали, просто она в руки вам попала.

Но это снова ничего не значит, потому что пишу я всё-таки как бы от первого лица, а значит, он это как бы я и есть, в смысле я так себя позиционирую. Или он позиционирует, или мы все вместе это делаем. Зачем я всё это пишу, я не знаю, наверное, это у меня приступ графомании.

Ничего интересного в этом нет, графоманов сейчас пруд пруди, но зачем это надо? Вам этого точно не надо, а мне так и ничего себе, графоманю себе потихонечку, если вы это читаете, значит это вам, наверное, интересно, потому что если не интересно, вы бы и не читали, дураков нет.

Я же не заставляю вас читать из под палки. Тем более что и палки то никакой у меня нет. В помине.

Как жаль, что промчалась эпоха завлабов, как жаль, что настал подполковничий век – спела Нателла Болтянская, и я понял, когда услышал, что она спела именно то, о чем я долго и мучительно ощущал, но не мог даже для себя выразить, как-то оно было эфемерно, на уровне даже не эмоций, просто невыразимой тоски и неудовлетворенности.

Мне подполковники нравятся гораздо меньше, чем полковники. Настоящие. И, конечно, гораздо меньше, чем завлабы. А вот интересно, про человека можно сказать, кто он в душе, подполковник, или завлаб?