— Откуда такое варварство? Я читал о нем. Он же был одним из самых просвещенных и образованных людей того времени.

— Ты, Коля, сейчас сам и ответил на свой вопрос.

— Я не понимаю… — вскинув брови, удивился Берроуз.

— Ты сказал «того времени» — вот ответ.

— Кирилл, стоп. Разве тогда к погребению относились как-то иначе?

— Нет, но… Сейчас объясню. — Васютин выдержал паузу, задрав глаза в потолок. — Совсем недавно, буквально пару дней назад, я выкинул старые зимние ботинки, — начал он. Канадец посмотрел на него удивленно. — Даже не рваные, просто истрепанные. Одним словом, живые. Я их не отнес в мастерскую, пытаясь спасти. Не поставил их в укромное место в шкафу, чтоб изредка надевать их на прогулку. И не молил Бога о том, чтобы он принял их в лучший из миров. Не помянул их рюмкой и добрым словом, как заведено у русских. Не искал у родных и друзей поддержки и сострадания.

Сообразив, куда клонит Васютин, Коля понимающе кивнул.

— Я даже не вспоминал грустные и смешные моменты жизни, которые я прожил, обутый в них. И конечно же не стал хоронить их, зарывая в землю. Просто взял и выкинул в вонючий, помойный бак у дома. И тут же забыл.

Канадец печально улыбнулся, представив пышные похороны старых ботинок.

— И кто ж я после этого такой? Монстр? Или безжалостное чудовище? А если кто-нибудь назовет меня убийцей и станет требовать для меня лет двадцать тюрьмы? Это же дикость.

— Получается, что он просто не видел в них полноценных людей?

— Конечно! Граф был рабовладельцем. Крепостные принадлежали ему, словно неодушевленные предметы. Они жили как вещи и так же умирали. И это было нормально. Объективная реальность того времени. Шереметьев не мог себе представить другого мироустройства. Как я не могу себе представить убийство ботинок.

Васютин сделал еще глоточек из пустеющего пластикового стакана.

— Исключением была лишь его жена Прасковья, которая совсем не походила на крепостную. Красивая, образованная, талантливая. Кстати, он дал ей свободу, чтоб она не была его рабыней. К свободным людям он относился по-другому, тем более к людям своего круга. Для них он был милым, отзывчивым и добрым человеком. Это первая и главная причина.

— Есть еще вторая? — спросил Коля, с любопытством глядя на слегка захмелевшего подполковника.

— Да, есть. Но она… скорее технического характера.

— Я понял, на похороны нужны были деньги, — догадался Берроуз.

— Нет, он мог бы хоронить их за сущие гроши. Не в этом дело. А в земле.

— Не хватало места, да?

— Именно так. Останкино окружали леса и болота, земля была в дефиците. Если бы граф вдруг вздумал хоронить всех тех, кто помер на строительстве его летней резиденции… Я думаю, что скоро из окон дворца были бы видны только бескрайние ряды могил.

— Ты, Кирилл, пожалуй, прав. Кресты стояли бы до горизонта.

— Но главное — порядки и общественный строй того времени. Система социальных координат, если говорить умно.

— Как ты думаешь, настанет такое время, когда убийство ботинок будет караться по закону? — совершенно серьезно спросил канадец.

— Пока убийства людей далеко не всегда караются. Особенно массовые, — вздохнув, ответил Васютин. И закрыл глаза, пытаясь скрыть слезы.

Перед его взором возникли жена и сынишка, сидящие за кухонным столом их счастливого дома. Чтобы не смущать Кирилла, из-под сомкнутых век которого покатилась первая крупная капля горя, деликатный канадец тут же нашел себе какое-то фальшивое дело в противоположном углу их тесной каморки.

Литровая бутылка шотландского нектара была почти пуста. Разлив остатки, они еще долго говорили о грядущей эвакуации, строя предположения о ее реальных сроках и о том, что будет происходить в районе после его изоляции. Изрядно захмелев, Васютин заметил, что английский его стал настолько хорош, что он совсем не испытывает трудности в выборе слов, хотя и нетрезв. «But the price of this language practice is so high»,[6] — неожиданно для себя подумал он на английском. А потом дрема, такая желанная и необходимая ему, стала не спеша укрывать его своим блаженным туманом. Пару раз ответив Берроузу невпопад, он тихо уснул.

Но Морфей был жесток с ним. Вместо того чтобы подарить Васютину крепкий здоровый сон, он столкнул его лицом к лицу с Олей и Женькой. Они встретились внезапно, когда он пробирался вперед в кромешной тьме, беспомощно выставив перед собой руки. Жена и сын рывком вынырнули из темноты, оказавшись вплотную к нему. Он бросился к ним в объятия, но не смог даже дотронуться. Их словно разделяла какая-то невидимая упругая прослойка.

— Оля, сыночек, я вас нашел! Пойдемте со мной домой! Скорее, побежали, — постоянно повторял он, тщетно пытаясь взять их за руки. А они почему-то молчали и только улыбались. И в улыбке этой Кирилл почувствовал такую глубокую боль и невыносимые страдания, что ему стало страшно.

— Бежим!!! — истошно заорал он. — Бегите со мной, я вас выведу отсюда!

Но Оля, не переставая улыбаться, лишь отрицательно помотала головой, а Женька потер кулаком глаза. Жуткая догадка пронзила Васютина, словно зазубренное раскаленное жало. Собравшись с духом, он задал главный вопрос, возможный ответ на который его страшил.

— Олечка… — начал он сдавленным шепотом. — Олечка… вы живы?

Все так же улыбаясь, она утвердительно кивнула. А потом, медленно поднеся указательный палец правой руки к кисти левой, она тихонько постучала им по тому месту, где обычно носят часы. Это был его жест. Он делал так, когда хотел поторопить ее. Облегчение Кирилла, понявшего, что они живы, сменилось яростным приступом страха, который ласковым иезуитским тоном твердил ему, что он не успеет. Взревев, словно обезумевший берсерк за секунду до схватки, Васютин что было сил бросился вперед, пытаясь прорвать невидимую пружинистую преграду. Оля вдруг перестала улыбаться. И прежде чем разом пропасть в темноте вместе с Женькой, приложила палец к сомкнутым губам, будто говоря «тихо».

Кирилл проснулся, рывком вскочив на ноги и повалив на пол Берроуза, который тряс его за руку, чтобы разбудить. За доли секунды затравленно оглянувшись вокруг, Васютин осознал реальность. И хотя в ней не было жены и сына, теперь он твердо знал, что они живы. Буркнув Берроузу «прости», он упал на топчан, закрыв лицо руками. И тут же услышал торжествующий голос канадца:

— Кирилл, послушай меня внимательно.

Медленно сев, Васютин посмотрел на Колю, который весь светился от удовольствия.

— Слушаю внимательно, — ответил он ему по-русски.

— Кирилл, я имею одну идею, где есть ошибка. Я желаю сильно верить, что я прав буду.

Первого мая, так же как второго и третьего, в стране были праздники. И если мир на всей земле был окончательно признан розовой утопией, а труд — суровой необходимостью, то к маю любовь граждан не остыла. Главным образом по причине начала дачного сезона. Рассада, саженцы деревьев, луковицы цветов, садовый инвентарь, маринованное мясо и полный багажник прохладительного и горячительного стали новыми символами весны и обновления, вытеснив из сознания горожан ландыши, занесенные в Красную книгу, и шумные ручьи, с которыми самоотверженно боролись коммунальные службы.

Но нынешний московский Первомай отличался от тех, что праздновались уже не один десяток лет. Северо-восток столицы напоминал раскуроченный муравейник, военные учения и несанкционированный митинг одновременно. Город готовился к эвакуации тридцати четырех тысяч жителей с последующей полной изоляцией одного из самых престижных и красивых своих районов. После того как накануне, 30 апреля, пропали еще семнадцать человек, затихли последние тихие всхлипы противников кардинальных мер.

Многие улицы в Останкине были перекрыты, но трамваи и троллейбусы еще ходили. На подъездах домов висели крупные таблицы, из которых каждый мог узнать, когда его будут организованно спасать. Та же информация была опубликована во многих газетах и в десятках интернет-ресурсов. Не дожидаясь помощи властей, граждане спасались сами, спешно вывозя имущество. Маленькая армия милиционеров ходила по квартирам, выясняя степень готовности жильцов к отъезду.