Раз в несколько минут кто-нибудь из участников несанкционированного митинга начинал судорожно давиться собственным горем, рискуя захлебнуться и брызгая им на тех, кто был рядом. Тогда врачи «Медицины катастроф» вторгались в толпу в сопровождении крепких вооруженных омоновцев. Они спешили помочь седому неопрятному мужчине в дешевом спортивном костюме, который разом встретился с абсолютным одиночеством, похоронив жену и потеряв в Останкине взрослых детей. Упав на четвереньки, он зашелся клокочущим животным воплем, в котором угадывалось: «Смерти дайте мне! Смерти дайте! Смерти только хочу, раз их отняли!!!» Его ужас передался молодой, стремительно постаревшей армянке в черном. Не привлекая к себе внимания, она опустилась на колени, запуская пальцы в дорогих кольцах в землю Останкина. Набрав ее в холеные руки, женщина принялась торопливо запихивать комья в рот.

— Землю есть буду!!! Верните мне моего Арсена!! Верните!!! — визжала она в лицо подоспевшим врачам, обдавая их отчаянием вперемешку с песком, летящим изо рта.

Подхваченная на руки спасителями в белых халатах, которые по большому счету ничем не могли ей помочь, она билась в конвульсиях. Глядя на это, русская женщина средних лет беззвучно плакала и беспрерывно целовала фотографию сына. Общее горе, словно новая, невиданная сверхрелигия, крушила социальные различия, традиции, ментальности, которые так старательно классифицировали умные, образованные специалисты. Несчастье обнимало их всех разом, накрывая волной сострадания.

Волна эта то намертво прижимала Санина к бетону, не давая дышать, то, будто увидав в Илюшке образы пропавших близких, чуть отступала назад. «Я не вижу их, не вижу, не знаю их, не знаю их… плевать мне на них, плевать, — монотонно уговаривал себя Санин. — Нельзя смотреть, нельзя!» — умолял он себя, когда краем глаза замечал в толпе новый всплеск истерики. Но глаза не слушались его — смотрели… и заливали слезами волевое лицо бойца внутренних войск.

Через час этой адовой службы Санин почти совладал с собой, рискуя раскрошить свои крепкие зубы, сжатые до хруста. Не прошло и пяти минут, как он услышал тонкий старушечий голосок:

— Внучек, родненький…

Она стояла совсем рядом, между ними не было и метра. В старорежимном сером пальто, из-под которого торчали спортивные штаны и домашние тапки на шерстяной носок.

— А ты, внучек, застрели меня, Христа ради. Что ж зря-то стоять? Поможешь бабульке, доброе дело сделаешь, — спокойно говорила она шамкающим ртом. — Руки не могу на себя наложить — муки адовой боюсь. А ты бы мне подсобил с ружьишком-то своим. Вот и кануло бы бабкино горе… А бабулька тебе гостинчик даст.

Не дослушав ее, Илюшка медленно склонил голову набок и стал терять сознание.

— Понаберут в армию сопляков домашних… — услышал он, когда его поднимали.

Все, кто стоял в тот день в толпе перед вооруженным оцеплением, охранявшим от них и без того неприступный бетонный забор закрытой зоны, были призваны колокольным звоном, что доносился с самого утра из Останкина. Песня колоколов просила их отдать свои слезы и горе тем, кто лежал в останкинской земле без упокоения. Подхваченная порывистым весенним ветром, она отражалась от стен опустевших жилищ, разнося над ними слова отпевания, слетавшие с уст трех монахов. «Молимся об упокоении души раба Божьего Александра… Матфея… Евлампия».

Вслед за монахами слова молитвы повторяла старуха в грубом тканом рубище и с посохом в руке. Она стояла на детской площадке, прислонившись к скрипучим покосившимся качелям, прямо под объективом одной из бдительных камер, установленных в районе, отчего один из мониторов центрального наблюдательного пункта мерцал слабыми помехами. Бабушка размашисто крестилась всякий раз, когда видела колыхающееся бесплотное тело души, отлетающее ввысь. С каждым крестным знамением к ее ногам падала слезинка, рожденная большими глазами богомолицы.

— Это что еще за?.. — изумленно пробормотал оператор пункта слежения майор Еремеев, заступивший на дежурство на следующее утро. Он знал, что камера № 138 давала вчера помехи. Специалисты из технического отдела ФСБ проверили ее, никакой поломки не обнаружили, и помехи прекратились. Теперь же Еремеев, не веря своим глазам, вглядывался в изображение на мониторе.

— Вроде ж не было… — неуверенно сказал он себе, после чего вывел на большой экран запись, сделанную 138-й камерой сутки назад. — Ну дела! — с восторженным испугом произнес он, сравнив изображения. И потянулся к телефону, чтобы сообщить о своем открытии.

Рядом с качелями, стоявшими на детской площадке во дворе 16-го дома по улице Аргуновская, Еремеев отчетливо видел небольшую россыпь луговых цветов, непостижимым образом выросших за ночь прямо на гравии.

И Васютин совершил ошибку.

«Что там может быть внутри этого ангелочка? — думал он, вглядываясь в девчушку. — Ей лет семь, не больше… Что она пережила? Детские обиды и радости, да и тех — совсем немного. Ну, может, ссору отца с матерью или пожар… Риск есть, конечно. Что ж, будем рисковать», — решил Кирилл. Помолившись, он сжал в руке нательный крест. Истово повторяя имена сына и жены, Васютин прыгнул на двадцать девятую плитку, надеясь тут же, одним могучим рывком вырваться из вязких объятий прошлой жизни деревенской девчушки.

Что-то белое, яркое и обжигающее наотмашь ударило его, разом завладев сознанием подполковника еще до того, как его ноги опустились на плитку. На этот раз никакой череды картинок и эмоций не было. События одного-единственного дня из жизни этой девочки целиком заполнили Васютина, разлившись в нем смертельным ужасом. Невыносимо медленные, тягучие, они были сотканы из огромного страха и безнадежных молитв ребенка.

Убогий двор, обнесенный плетеной изгородью, что стоял подле крепко срубленной избы, был наполнен злобной, яростной мужской бранью, сквозь которую прорывался умоляющий женский плач. Звук этой какофонии становился все громче и свирепее. Набирая свою адскую силу, он ухал в сознании Кирилла, будто крик набата, предвещающий неотвратимую трагедию. Молодая селянка, босоногая и простоволосая, в порванной окровавленной одежде, металась по двору, уворачиваясь от обезумевшего мужа. Здоровый детина, по пояс голый, со всклоченной бородой на перекошенном безумном лице, кидался на нее, припадая на одну ногу и хрипло изрыгая нечленораздельные проклятия и угрозы вперемежку с грязным матом. Этот конвульсивный зловещий танец продолжался и продолжался, каждым своим движением вспарывая душу Васютина, как когда-то — душу девчушки.

— Не видать пощады тебе, тварь безродная!!! — кричал мужик. — Зарублю, сука!

— Степа, нет… ради чада нашего… не губи! Опомнись! — лепетала белая от ужаса баба, дергаясь всем телом в сторону от его прыжка.

— А-а-а-а-а! Ведьма! — сипло орал тот, размахивая топором.

— Помогите, люди!!! — визжала она, продолжая обреченное бегство.

Вжавшись в край невысокой поленницы, Кирилл смотрел на эту жуткую сцену глазами маленькой Евдокии, окаменевшей от беспощадного ужаса. Его разум был полностью во власти ее памяти, которая не оставила Васютину даже крошечной толики его собственного сознания. Он физически ощущал, как глубоко внутри что-то с треском ломается, впиваясь острыми осколками в его тело, стремительно наполняющееся адской болью. Когда глава семейства в очередном уродливом прыжке схватил мать девочки, осколки эти полезли наружу, в клочья раздирая оцепеневшую оболочку…

Потом был взмах топора, еще один и еще… Двор заполнился булькающими звуками агонии и сладострастными стонами убийцы. Почти не осознавая себя, он, Васютин, бросился на бессильных трясущихся ногах к изрубленному телу матери, которое еще билось в предсмертных судорогах, отдавая останкинской земле остатки своей недолгой жизни.

— Мамка-а-а-а! — разнесся его шепчущий детский крик по залитому кровью двору…

— И ты, отродье?!! — задыхаясь от ненависти, взревел отец Евдокии перекошенным беззубым ртом.