Майлз с закатанными рукавами сидел посереди этого мусора в центре одного из проходов, ближе к противоположному концу комнаты, в окружении трех раскрытых сундуков и полуразобранной груды бумаг и свитков. Один из сундуков, явно только что отпертый, был до краев полон разнообразным устаревшим энергетическим оружием – Катерина понадеялась, что его батареи давно разрядились. Некоторые бумаги, похоже, были только что извлечены из ящика поменьше. Он поднял взгляд и весело усмехнулся.

– Я же говорил вам, на чердаки стоит посмотреть. Спасибо, Пим. – Пим кивнул и удалился; теперь Катерина уже знала, как расшифровать этот кивок – пожелание удачи своему лорду.

– Вы не преувеличивали, – согласилась Катерина. И что это за чучело птицы висит вниз головой в углу, свирепо тараща на них злобные стеклянные глаза?

– В тот единственный раз, когда я привел сюда Дува Галени, с ним чуть не случился припадок потери связной речи. Прямо на моих глазах он снова преобразился в доктора истории профессора Галени, а потом часами – днями – бушевал, наскакивая на меня за то, что мы не каталогизировали все это барахло. Стоит мне допустить ошибку и напомнить ему об этом, и он готов говорить на эту тему бесконечно. Мне-то казалось, что отец, организовав документохранилище с климат-контролем, сделал уже достаточно. – Он жестом пригласил ее присесть на длинный лакированный сундук из древесины грецкого ореха.

Катерина села, молча ему улыбнувшись. Надо бы сообщить ему дурные новости и уйти. Но он в таком явно приподнятом настроении, что она просто не может его огорошить. И с каких это пор звук его голоса стал так ласкать ее слух? Пусть он еще немножко поболтает…

– Короче, я наткнулся на кое-что, что, по-моему, могло бы вам быть интересным…, – Его рука потянулась к чему-то большому, укутанному плотной белой тканью, но нерешительно задержалась над сундуком с оружием. – На самом деле, и это тоже довольно интересно, хотя скорее во вкусе Никки. Он ценит гротеск? Думаю, для меня в его возрасте это была бы сногсшибательная находка. Не понимаю, как я мог это пропустить, – о, конечно, ключи-то были у деда. – Он поднял из сундука мешок из грубой коричневой ткани и с легким сомнением покопался в его содержимом. – Вот это, кажется, мешок с цетагандийскими скальпами. Хотите посмотреть?

– Посмотреть – может быть. Но не потрогать.

Он любезно протянул ей открытый мешок. Высохшие пожелтевшие пергаментные лоскутки с клочками прилипших – или, в отдельных случаях, отвалившихся – волос действительно напоминали человеческие скальпы.

– Фу-у, – протянула она не без уважения. – Ваш дед сам их добыл?

– М-м, может быть, – хотя, кажется, их слишком много для одного человека, даже для генерала Петра. Я думаю, куда вероятнее, что их сняли его партизаны и принесли ему в качестве трофеев. Все замечательно, но что ему было с ними делать? Выбросить их было нельзя, это подарки.

– А что собираетесь с ними делать вы?

Он пожал плечами и убрал мешок обратно в сундук. – Если Грегору понадобится нанести тонкое дипломатическое оскорбление цетагандийской Империи – что сейчас не входит в его планы – то, надо полагать, мы могли бы их вернуть с тщательно продуманными извинениями. Экспромтом мне другой способ их использования в голову не приходит.

Он закрыл крышку, покопался в наборе механических ключей, сваленных кучкой у него на коленях, и снова запер сундук. Поднявшись с колен, он перевернул вверх ногами стоящую перед Катериной корзину, поставил на нее закутанный предмет и откинул покрывало, чтобы дать ей рассмотреть.

Это оказалось прекрасное старинное седло, в том же стиле, что и кавалерийские седла старого образца, но более изящно сделанное, для леди. Его потемневшая кожа была тщательно вырезана и украшена тисненым узором листьев, цветов и веточек папоротника. Изношенный зеленый бархат стеганной седельной подушечки был наполовину вытерт, он ссохся и потрескался, из него выглядывала набивка. Кленовые и оливковые листья, выдавленные в коже и изящно прокрашенные, окружали буквы Ф и чуть меньшие Б и К, вместе заключенные в овал. Богатая вышивка шерстяной попоны, на удивление ярких цветов, была выполнена в тех же растительных мотивах.

– К нему должна быть такая же уздечка, но я ее пока не нашел, – объяснил Майлз, проводя пальцем по монограмме. – Одно из седел моей бабушки по отцовской линии. Жены генерала Петра, принцессы-графини Оливии Форбарра-Форкосиган. Вот этим она явно хоть немного пользовалась. Мою мать так ни разу и не удалось уговорить прокатиться верхом – я никогда не понимал, почему, – и в список увлечений моего отца верховая езда тоже не входила. Так что деду оставалось лишь обучить ей меня, дабы сохранить эту традицию живой. Но когда я стал взрослым, времени на это у меня не осталось. Вы, кажется, говорили, что ездите?

– С самого детства не пробовала. Моя двоюродная бабушка держала для меня пони – хотя подозреваю, дело было скорее в навозе для ее сада. У родителей такой возможности в городе не было. Жирный пони с дурным характером, но я его обожала. – Катерина улыбнулась своим воспоминаниям. – А седло было совсем не обязательно.

– Думаю, его можно было бы восстановить и отремонтировать, чтобы снова пользоваться.

– Пользоваться? Да ему место в музее! Ручной работы… абсолютно уникальное… имеющее историческую ценность… мне трудно даже представить, сколько бы оно стоило на аукционе!

– А-а – с Дувом мы на эту тему тоже поспорили. Это не просто ручная работа, это работа на заказ, специально для принцессы. Наверное, как подарок от моего деда. Представьте себе человека – не просто ремесленника, а мастера – который выбирает для него кожу, кроит, шьет, вырезает узор. Я воображаю, как он руками втирает в него масло и думает о своей графине, разъезжающей в седле его работы на зависть и восхищение своим друзьям. Он был частью всего того произведения искусства, которым была ее жизнь. – Он провел пальцем по обрамляюшим инициалы листьям.

Она догадалась о ценности предмета еще до того, как Майлз успел произнести свою тираду. – Ради всего святого, оцените его сперва!

– Зачем? Одолжить музею? Для этого нет необходимости устанавливать цену на мою бабушку. Продать какому-то коллекционеру, который копит эти вещи, словно деньги? Вот пусть и копит деньги, людям такого сорта только деньги и важны. Единственным достойным этой вещи коллекционером был бы тот, кто сам одержим принцессой-графиней – один из мужчин, способных безнадежно влюбиться вопреки разделяющему их времени. Нет. Мой долг перед создателем этого седла – использовать его по прямому назначению, как он и планировал.

Живущая в ней замученная и стесненная в средствах домохозяйка – прижимистая супруга Тьена – ужаснулась. Но потайная часть ее души запела, словно колокол, в ответ на слова Майлза. Да. Именно так и должно быть. Место этому седлу под прекрасной леди, а не под стеклянным колпаком. Сады предназначены для того, чтобы на них смотреть, обонять их запах, прогуливаться, копаться в земле. И сотня объективных характеристик не составит вместе ценности сада; она лишь в удовольствии тех, кто им пользуется. Лишь использование придает какой-то смысл. Откуда Майлз это знает? За одно это я могла бы тебя полюбить…

– Ну, вот, – он усмехнулся в ответ на ее улыбку, и набрал воздуха в грудь. – Бог свидетель, мне необходимо что-нибудь в качестве физических упражнений, а то в результате всей этой моей нынешней кулинарной дипломатии труды Марка отличаться от меня потерпят крах. Здесь в городе есть несколько парков с дорожками для верховой езды. Но в одиночку это вряд ли интересно. Как думаете, не захотите составить мне компанию? – Он чуть простодушно моргнул.

– Очень бы хотела, – сказала она искренне, – но не могу. – В его взгляде она увидела десяток внезапно возникших контрдоводов, готовых вырваться наружу. Она подняла руку, пресекая его попытку перебить ее. Ей нужно покончить с этим потворствующим ее желанием кусочком иллюзорного счастья прежде, чем ее воля будет сломлена. Навязанное ей соглашение с Василем разрешает лишь попробовать Майлза, но не наесться им. Никаких банкетов… Назад к грубой действительности. – Произошло кое-что новое. Вчера ко мне пришли Василий Форсуассон с моим братом Хьюго. Явно натравленные мерзким письмом Алексея Формонкрифа.