— Война же идет! Разбудите ради Бога!..

Влияние Шувалихи было настолько велико, что граф Разумовский, не в пример барону, под хорошее настроение, — а когда у него было плохое? — говорил:

— Ну, наш министр иностранных дел! Кому война, а кому мать родна. Изопьем, пока почивает государыня?

— Как не испить, милый граф. Подежурят другие.

Другие — это жена Петра Шувалова — Марфа Егоровна, о которой Разумовский, раньше государыни проснувшись, говаривал: «Ох, тонкий да злобный ум!» Далее Мария Богдановна Головина, вдова в бозе почившего адмирала; о ней еще хлеще: «Ну, хлоп-баба!» А ведь надо принять во внимание, что над всеми ими был истопник Василий Иванович Чулков, который знай нашлепывал их по слишком оплывшим телесам, укладываясь на своей постельке у ног императрицы. Пробейся-ка сквозь такую охрану! Куда там кабинет-секретарю — канцлер Бестужев без помощи свояка Разумовского неделями не мог пройти с наиважнейшим докладом.

Но уж если поднималась на ноги Елизавета — земля горела под осеребренными туфельками да под копытами соловых. Очень любила она эту масть.

На этот раз поднялась:

— Где граф? Зовите графа.

Нет нужды, что граф занимался наиважнейшим делом: с генералом Вишневским да своим первым кучером Степашкой венгерское попивал.

Но зов государыни — зов господыни. Вмиг трезв, весел, красив и послушен:

— Я весь внимание!

— Через два часа выезжаем к Троице.

А Троица — это не ближний свет. Надо доскакать до Москвы, да там по Ярославской дороге чуть не сотня верст. Но ведь земля-то горит под ногами?

Чтоб она еще лучше горела, Елизавета добавила:

— Ловеласушка Шетарди давно набивается на богомолье. Непременно за ним пошли.

Тут поклонись и скажи:

— Все будет в лучшем виде.

Государыня или господыня, в зависимости от посторонних или отсутствия оных — тоже сразу смекни.

Э-эх, земля в пожаре!

Э-эх, соловые в соловой пене!

Вмиг скачут наперед курьеры, на всех станциях выставляя запасные подставы. Кучера и конюшие скоропалительно опохмеляются, суют головы в бочки с холодной водой.

Знают, государыня любит лихую езду. А самая лучшая — чтоб за сутки пробежать до Москвы. Ну, да ведь и соловые — на этот раз по шестнадцати парным цугом!

Скачки такие — только до Москвы. А там несколько дней отдыха, приемы, балы, маскарады, часто и свадьбы чьи-нибудь, хоть своих прислужников, — страсть, как Елизавета любила погулять на свадьбах!

И только после этого — к Троице-Сергию. Без соловых, без карет, пешочком. Соловые, да и то в малом числе, плелись где-то сзади, не понимая, что с ними вытворяют: то гонят в белой пене, то шагу ступить не дают. Все ж сообразите, дурные: российская самодержица на богомолье идет. В легком, на этот раз темном облачении.

А с ней ее духовник протоиерей Дубянский. Разные министры, московские вельможи, вся свора чесальщиц и приживалок. Ну и, конечно, маркиз Шетарди, раз уж напросился. Распрекрасный, как парижское солнышко. Ловелас, каких не бывало. Интриган ото всех европейских дворов. Он получил наконец снова верительные грамоты от короля Людовика; когда-то, в тринадцатилетней молодости, по прихоти батюшки Петра Алексеевича, нынешний король чуть не стал женихом нынешней же императрицы. Вот бы ему пройтись по пыльной Ярославке! Так, православные. А коль не сам — пусть гребет пыль золочеными туфлями маркиз Шетарди. Чего же лучше. Топай да топай ножками. Карета маркиза тоже плетется где-то вместе с соловыми. Процессия растянулась на добрую версту. Все пешочком, пешочком. Впереди — сама императрица. Да разве что еще поперед — отряд конных измайловцев, которые разметают дороженьку от разных просителей, жалобщиков, ну и пьяных, само собой. Не метлы в руках — сабли боевые. Нагайки, кому помягче, по жалости.

Тут было не до сна. По первому холодку вышли. Разодетый в пух и прах маркиз Шетарди даже поеживался от холода:

— Ваше императорское величество! Вы так легко одеты? Я весь дрожу…

— Ничего, маркиз, согреетесь.

Граф Алексей Разумовский присутствовал при этом разговоре. И, не понимая французского, суть разговора разумел. Похмыкивал про себя: «Да, маркиз, согреетесь». Он то знал, какова на ногу Елизавета. Ему незачем было трепать дорожную пыль. Еще по выходе из Головинского дворца громко, при посторонних, пожаловался:

— Государыня, у меня подагра проклятая разыгралась… Что прикажете?

Елизавета посмотрела на него с пониманием:

— Опять?

— Опять, государыня. Приказывайте!

— Приказываю… марш в свою карету! И чтоб не смел утруждать ноги… болезный граф!

Вот такое оно, богомолье. Всероссийская самодержица топает туфельками по пыли, а ее камергер полеживает на шелковых подушках в карете. Со своим тайным напарником, генералом Вишневским, который загодя забрался в карету. Жаль, нет Сумарокова. Хороший кадет был, хороший генеральс-адъютант, да на вирши его слишком потянуло. Отпросился. Как держать в услужающих такого человека? Вдобавок и директор только что открывшегося театра, без него приходится коротать время. Чем у них тут не театр? Вишневский за главного театрала, похохатывает:

— Как мы их всех провели!

Вишневскому можно простить излишнюю фамильярность. Да и при деле он: знай отстегивает кожаные карманы! Заряжены они получше пистолетов. Истинно по-генеральски.

— А что, Алексей Григорьевич, — еще на мосту через Яузу вопросил, — с Божьей помощью начнем молитву?

Сквозь малую щель в занавеске видно: за государыней несут мешок с мелочью, она остановилась за мостом и раздает милостыню.

— Погоди ты!.. Не пялься. Задерни получше занавески.

Такие остановки будут до самой Троицы. Стоит ли мозолить глаза? Слава Богу, тронулись — и дальше кто пешком, кто в карете…

— А ведь солнышко уже взошло. Не жарко ли нам, Алексей Григорьевич?

— Да вроде как жарковато…

— Вот я и говорю, мой распрекрасный земляк!

— Ты не говори, ты делом занимайся, раз уж так. Что, руки трясутся?

Двадцать лет для полковника Вишневского, и при первой встрече немолодого, не прошли даром. Казацкие усы обвисли и поседели, чуприна и того больше, истинно, бел как лунь. Без парика ведь, попросту, все видно. Постарел, постарел! Но рука, когда-то хорошо державшая саблю, все-таки держит бокал доброго литья… Нечего грешить.

— Богохульники мы, Федор Степанович.

— Ну, какая хула, Алексей Григорьевич? За здоровье государыни. Виват!

— Виват, Федор Степанович.

Они всласть пожевали балычка. Ведь при таком раннем вставанье не позавтракали.

— По новой пушечки зарядим?

— Да чего уж, на Вознесенье хорошо подзарядили… Государыня мне чуть головушку не снесла.

— Да ведь целехонька?

— Чего ей станется! Жаль только Карпушу…

— Так на вспомин души?

— Помянем, чего ж…

Само собой, и на другие, более ранние, воспоминания потянуло.

— А что, Алексей Григорьевич, если бы я тогда не уговорил твою матушку, добрейшую Наталью Демьяновну?

— Ничего. Волов бы по бздилкам драл.

— Ты так спокойно говоришь, мой вечный благодетель?

— Истинный-то благодетель — Господь Бог. Хоть мы того и не заслуживаем.

— А ведь представь, Алексей Григорьевич… тьфу, тьфу!.. что жизнь может колесом оборотиться?

— Может. Не вечная же государыня Елизавета. Кто после нее? Прусский придурок, если супруга несчастная к рукам его не приберет!

— Смел ты, Алексей Григорьевич…

— Смел, да и доверчив. Уж ты-то, Федор Степанович, не донесешь. Да и кому доносить? Государыня сама еще похлеще выражается. Жалко ее… Но погоди! Кто нас так шумно обгоняет?

Он приотдернул занавеску. Наследник! Вместе с великой княгиней. Знать, тетушка послала назад фурьера, чтоб разбудил молодоженов… прозябающих по разным норам.

Проплыло за занавеской прекрасное, умное, молчаливое лицо Екатерины. Обочь кривлялся и что-то кричал великий, юродиво-худосочный князь…

«И этот поганец будет править нами?!» — подумал Алексей, ужаснувшись, что вроде как заранее хоронит свою господынюшку.