Людовику не терпелось поехать в Амбуаз, увидеть Анну, но он твердо повернул своего коня на север и направился в Руан. Нужна была неделя, даже больше, чтобы добраться туда. На этот раз его сопровождал Жорж. Он получил место настоятеля собора Св. Королевы в Руане. А вообще, его будущее было вполне определенным. Со временем он станет кардиналом, а там, может быть, и Папой.
В Руане, городе на Сене, было очень оживленно и холодно тоже. Стоял ноябрь, ледяной дождь поливал Людовика с Жоржем и их спутников, когда они проезжали по центру города.
Начинало темнеть, дождь грозился перейти в снег. Для Людовика это была большая редкость, в Блуа он такого не видел. Колючий ветер хлестал в лицо. Людовик очень устал и был подавлен. Как бы ему хотелось оказаться сейчас в Амбуазе, с Анной. Все его потуги достигнуть чего-то казались ему теперь ребяческими и тщетными. Ничего ему не удастся добиться. Ничего. На каждую бумагу, что он шлет Папе, король пошлет две. Эта игра заранее проиграна. А время идет. И будет ли Анна ему вечно верна?
Они остановились у большого собора. Над ним поднимались массивные темные тени, обозначая великолепные башни и шпили. Одна из самых новых и красивых носила странное название Масляная Башня, потому что была построена на деньги, вырученные от продажи индульгенций, позволяющих гражданам есть масло в пост. Но, на какие бы деньги она ни была построена, весь ее величественный облик возвещал — я буду стоять здесь всегда.
Их встретил епископ, седовласый, стремительный человек. Он обещал прибыть в Линьер в течение месяца и привезти с собой архиепископа Делайе, в качестве второго свидетеля. Он обещал также лично проследить, чтобы это свидетельство без промедления было доставлено Папе. И даже намеревался написать королю гневное письмо.
Итак, все дела сделаны. Сейчас ничего не остается, как ждать ответа от Папы. А пока — скорее в Амбуаз.
Он отправил Дюнуа письмо, чтобы тот тоже отправлялся в Амбуаз, где уже должен был находиться Эжен, поскольку его свадьба с малолетней Луизой Савойской должна была состояться именно там. И свадьба эта должна была пройти очень торжественно. Его вялые протесты король в расчет, конечно, не принимал.
Между Францией и Италией шла постоянная борьба за Савойю, и этот брак ослаблял позиции Италии. Надо было показать родственникам Луизы французский двор во всем блеске и величии. В таких случаях, когда из этого можно было извлечь какую-то выгоду, король не скупился. Устраивалось пышное представление, дворец весь сверкал бриллиантами дам, а на террасах сада, что спускался к реке, переливался, брызгал огнями пышный фейерверк.
Людовик блуждал среди этого великолепия. Придворные дамы с белоснежными обнаженными плечами, призывно улыбаясь, приседали перед ним в глубоком реверансе. Мужчины в живописных парчовых и бархатных камзолах отвешивали почтительные поклоны. Все, по крайней мере с виду, были очень рады его возвращению домой. Людовик искал Анну Французскую.
Вот она! У него остановилось дыхание. Наконец-то вот она!
Она стояла на королевском подиуме, немного приподнятом над красочной, смеющейся толпой, и смотрела на него. «Как она прекрасна! — было первой мыслью Людовика, но он тут же себя поправил. — Нет, она и есть сама красота!»
Ее большие темные глаза, острые, умные, ее темные гладкие волосы стали темнее, чем он их помнил, а кожа, наоборот, была еще белее и нежнее. Ее украшала соболья накидка такая же темная, как и волосы. Белые плечи были обнажены, а нежные, слегка покачивающиеся груди полуоткрыты и под собольим мехом выглядели соблазнительными и теплыми. На шее у нее было только одно украшение — золотая цепочка с медальоном редкой красоты, который помещался как раз в округлой ложбинке между грудями.
Когда Людовик подошел поближе и разглядел, что это такое, сердце его радостно забилось. Это был его медальон. Тот, что он послал ей из Милана. Он просто прислал его ей, без всякой записки, без указания от кого (поскольку он обещал не писать). Сам этот медальон был с виду совсем безобидным, с изображением святого, покровительствующего ей. Но искусный ювелир сделал в нем еще одно, потайное отделение (как его открыть, Людовик сообщил ей отдельно), и там под изображением святого был помещен миниатюрный портрет Людовика, а ниже надпись — только одно слово: «Помни».
Анна носила его, не снимая. И сейчас, встретившись с ним взглядом, она слегка коснулась мизинцем этого медальона. Людовик уже знал ответ на вопрос, которым мучился все это время. Она по-прежнему любит его. Она все еще помнит Монришар.
Наконец он подошел к ней, взял за руку и медленно и нежно поцеловал. Затем посмотрел прямо на ее губы, давая понять, что хотел бы поцеловать их тоже. Сознавая, что все на них смотрят, она слегка отстранилась и заговорила с вежливым достоинством:
— Добро пожаловать домой.
— Да, теперь я действительно дома, — произнес он со значением.
— Ты изменился, Людовик, — сказала она, все больше отстраняясь от него. — Что там они с тобой в Италии сделали, что ты так изменился?
Он рассмеялся.
— Я вовсе не изменился. Ни в чем, — и опять он сказал это со значением.
«Вот это и называется счастье, — думала Анна, — то, что я сейчас переживаю! — она вздохнула. — Какая неровная у меня жизнь, на один миг счастья так много приходится серых безжизненных дней».
Она смотрела в его улыбающееся лицо, загорелое под щедрым итальянским солнцем. Глаза его на смуглом лице сияли еще ярче, а зубы казались еще белее. А его молодой стройной фигуре так шло малиновое с белым, и он так элегантно носил костюм. Ее глаза говорили ему, что она восхищается всем этим, но язык произнес:
— Нет, ты все-таки изменился, Людовик. Во-первых, стал старше.
— Ну, в этом-то Италия не виновата, хотя… я думаю, мое пребывание в Риме все же лет мне прибавило.
Он оборвал себя, заметив, что зазвучала музыка. Начались танцы. Он взял ее за руку и вывел на середину зала. После нескольких минут танца, наслаждаясь близостью, Анна все же решила быть осмотрительной и не давать повода для дворцовых сплетен.
— Так что, тебе Рим не понравился?
— Рим? — рассеянно переспросил Людовик, продолжая танец.
Она с любопытством посмотрела на него.
— Ах да, Рим, — торопливо начал он. — Да, да, Дюнуа там серьезно заболел и лекари пускали ему кровь. Нещадно. Надеялись, наверное, скоты, что я продам его кости в их анатомический театр, который они недавно там основали. Мы еле унесли оттуда ноги.
— Но в Милане было совсем иначе, не правда ли? И анатомия там была совсем другая. До нас тут дошли слухи, что ты оставил там много разбитых сердец.
Он поднял голову и, наткнувшись на ее прямой взгляд, почувствовал себя почти как провинившийся муж, которого жена застукала за каким-то безобидным флиртом.
— Я слышала, что все итальянские женщины надели траур, когда ты их покинул.
— Анна, — пробормотал Людовик, — я, конечно, не святой, но…
— В этом я не сомневалась.
— Но что бы тебе там обо мне ни плели, в Италии я слышал только твой голос, и ничего больше. Все время, где бы я ни был, всюду в моем сердце была только ты одна.
— Ш-ш-ш! — поспешила она успокоить его, сама оглядываясь по сторонам, не слышит ли кто.
Он понизил голос.
— А ты? Понимаешь, все получается гораздо дольше, чем я предполагал. Но все же ты не забыла Монришар?
— Нет, — медленно произнесла она, — я не забыла.
Они находились сейчас у длинного ряда дверей, открытых на полутемную террасу. Людовик начал увлекать ее в танце в направлении одной из дверей. И вот они уже выскользнули наружу. А еще через мгновение он, все еще танцуя, жадно припал к ее губам.
— Анна! Анна! Дорогая… — горячо шептал он.
На террасе появилась тень еще одной пары, и он был вынужден отпустить ее. А потом они, продолжая танец, через другую дверь опять проникли в зал.
Анна была смущена и сбита с толку. Опять пришлось солгать, хотя можно ли это назвать ложью. Она не забыла, но существует разница между понятиями забыть и держать обещание. Наверное, все же надо было сказать Людовику. А надо ли? Уже больше пяти лет прошло после Монришара, и какая, в сущности, разница — выполняет она или нет свое тогдашнее детское обещание. Просто удивительно, как Людовик сам не может ни о чем догадаться. Неужели он на самом деле до сих пор считает, что его и ее развод возможны. Для него непереносима мысль, что она может принадлежать другому мужчине. Так она никому и не принадлежит. Ну, Пьер. Но ведь это бывает очень редко.
