Свободной рукой Тоска вставила в магнитофон одну из двух любимых кассет. Музыка тех далеких дней, когда ей было о чем думать. Мина, Орнелла, Паоли, соленый морской воздух, комната, вместившая все небо. Как хорошо лежать, ощущая рядом родное дыхание! Сильное тело любимого мужчины — вот чего ей давно не хватает. Чтобы прижал к себе, обнял. Часок украденного счастья — тоже подарок судьбы, но что может сравниться со спокойной, уверенной теплотой рядом, которую чувствуешь даже во сне. Кассета кончилась, и она поставила вторую: «На заре они придут», «В один прекрасный день», «Чей-то голос только что…», «Все праздники в храме», «Полюби меня, Альфредо». Она убавила звук: эти песни лучше слушать потихоньку, вспоминая миланский дом, где они с Марио поселились после свадьбы. Нежные звуки как будто уносили ее далеко-далеко от нынешних убогих будней. Всякий раз, когда она слышит их, ее охватывает острое желание счастья. Однажды оно выпало ей, словно ангел осенил ее своим крылом. Но такое не повторяется. Тоска поднялась, выглянула в окно: вот и на море нельзя. Дышать морским воздухом — да, но никаких пляжей: песок и солнце аллергикам противопоказаны. Как-то раз ночью она нарушила запрет, правда, была не одна, а то бы не решилась. И видно, какая-то ведьма углядела ее из чердачного окошка, потому что до Тоски потом дошли сплетни, которые о ней распускали… Она пригладила волосы, не хотелось об этом думать; морская синева внизу была так прекрасна, и песня лилась нежно, чарующе! Вон пальмы, обласканные солнцем… Прижаться бы к ним, обнять море, напиться неба… Легкая дрожь пробежала по телу. Опять вибрация. Она рассмеялась и заговорила сама с собой, что теперь случалось все чаще:
— Должно быть, вибрация вовсе не от болезни! Это все моя чувственность… так говорил Марио, и Бруно тоже…
Кассета кончилась, что-то сдавило грудь, а рот будто заткнули кляпом, чтобы она задохнулась.
Она открыла холодильник, достала бутылку вина, помидор и кусок сыра. Кровь бросилась в голову. По телу струился липкий холодный пот. Она подошла к окну, где стоял горшок с базиликом и спрятала пылающее лицо в листьях. Сорвала два листика, чтобы еда была вкуснее, налила себе вина.
— За климакс, за хандру, за кошек, черт меня дери!
Выпила. Первый же кусок застрял в горле. Она отложила вилку, опустила голову на согнутую руку на голом, без скатерти столе и беззвучно заплакала, а хотелось бы голосить, как крестьянки на юге.
Скоро жара начнет спадать, воздух как будто застыл в знойной духоте; в открытое окно не слышно ни голосов, ни звуков, лишь изредка прошелестит по улице машина.
Котята лежат, не шелохнутся — погрузились в глубокий сон, что бывает только у молодых. Вот Миммо или Поппа всегда начеку, даже во сне. Довольно легкого скрипа, шороха, лучика света, чтобы тело их мгновенно напружинилось. А эти нет. Сытые, молодые, неопытные или же, наоборот, слишком хитрые: знают, что их сон оберегает мама. Она — кошачья мама… Ох, Марио, Марио, видел бы ты меня сейчас, знал бы… Все лицо мокрое от слез, поднялась искать платок. Есть совсем не хотелось. Нарочно громко высморкалась, проверяя защитную реакцию трех мушкетеров. Только один поднял ухо, остальные не подали признаков жизни. Улыбнулась, налила еще вина, медленно выпила. Свежесть в горле принесла некоторое облегчение. Да, уже лучше. Невероятно, как меняется настроение с каждым глотком вина. Снова наполнила стакан и на этот раз с наслаждением, не отрываясь опорожнила его. В груди разливалось приятное тепло.
Решительно швырнула в мусорное ведро мягкий, пропитанный оливковым маслом сыр и ломтики помидора, так больше к ним и не притронувшись. Надкусила хлеб, но он оказался непропеченным и прилипал к зубам, безвкусный, как веревка. Вспомнила душистый ломбардский хлеб с хрустящей корочкой. Здесь на побережье настоящего хлеба не найдешь. Навела порядок на кухне: подобрала с полу крошки, вытерла влажной тряпкой след от бутылки на пластиковом столе. На донышке оставалось еще немного вина — только место в холодильнике будет занимать. Вылила в стакан и допила.
Теперь она чувствовала себя почти хорошо, только в сон клонило. Опущенные жалюзи создавали в комнате иллюзию прохлады. Тоска прилегла и по обыкновению (это у нее вошло в привычку перед сном) начала заниматься аутотренингом, то есть выбрасывать из головы и сердца все нехорошие мысли и чувства. Вот она идет по улицам, где любил бродить Марио. Но не там, где они гуляли вдвоем после свадьбы, нет, по тем улицам ходил он один, до нее, и она еще ничего не знала об этом необыкновенном человеке, сильном, нежном и по-житейски мудром, который многому ее научил. Хотя образование имел всего пять классов, а ей недоставало двух лет, чтоб получить диплом бухгалтера. Тоска пошла наперекор матери, когда объявила, что выходит замуж за человека необразованного и необеспеченного. Марио работал сапожником. Мастерская, которую он, вернувшись с войны, открыл в начале проспекта Гарибальди, принадлежала не ему — он взял ее в аренду. Сапожник он был отменный и, казалось, вкладывал душу во все, чего бы ни коснулся. В то время они и не думали о деньгах, а просто жили спокойной, беззаботной и наполненной жизнью. Марио много читал, и она узнала от него гораздо больше, чем в школе. Играл в любительском театре и постепенно приобщал Тоску к другому миру, далекому от скучных бухгалтерских отчетов, которые, впрочем, не слишком обременяли ее на службе. Остальное же время проходило как в сказке: зимними вечерами Марио произносил для нее одной звучные монологи из пьес, а потом она со счастливо замирающим сердцем вновь слышала их на премьере. Книги, музыка, ужины с друзьями в одной из остерий их района или на набережной, по воскресеньям пикники на берегу Тичино и походы на футбольные матчи.
Марио в отличие от Тоски не был коренным миланцем, он родился в деревне между Кремой и Кремоной, там и ремеслу выучился; когда бывал свободен, помогал своим старикам копаться в земле. Война оторвала его от родных мест почти на десять лет. Заслужил медаль, вернулся старшим сержантом и решил, что земля не для него: стал работать сапожником, повстречал Тоску, и они прожили шестнадцать счастливых лет.
Она вздохнула: теперь бы ему было шестьдесят семь, почти шестьдесят восемь, — она подсчитала, сколько месяцев оставалось до дня его рождения. Он был с четырнадцатого года. Из этого призыва Муссолини мало кого пощадил, почти никого в живых не осталось. Да, такого счастья мне уже не испытать, подумала она и устыдилась этой мысли. Сдвинулась на край постели, где простыня была не нагрета. Пятьдесят лет — это возраст, но нельзя же отказывать себе во всем… Вот-вот, только начни об этом думать и уже не удержишься, покатишься все ниже и ниже. Чтобы не растравлять в душе ненависть к себе самой, она встала, пошарила на столике в поисках сигарет и спичек, закурила и постаралась переключиться на воспоминания об улицах, по которым Марио ходил один.
Глядя на него, она не переставала удивляться его способности делать все с таким изяществом, какое несвойственно деревенским людям. Какие у него были руки! Сама она ужасно неловкая: то тарелку разобьет, то чашку, то статуэтку. Домашнее хозяйство она вела всегда старательно. Поначалу приходила в отчаяние: ведь как хотелось, при том что служба отнимала у нее большую часть времени, чтобы в доме все было как надо. А потом перестала огорчаться, даже забавлялась, видя, что нет такой вещи, которую Марио не мог бы наладить, починить, склеить. К примеру, перегорит провод или засорится раковина — он тут же, не дожидаясь жениных упреков, вынимает необходимые инструменты (они в идеальном порядке были разложены в двух ящиках разного цвета), и немного погодя все опять работает как новое: радио играет, вода течет, лампочки горят. «На войне всему научишься», — бывало, говорил он. Марио так умел рассказывать о боях, однополчанах, походах, об Африке, о России и о множестве итальянских городов, где он побывал, прежде чем отправиться на фронт, что война стала для нес чем-то обыденным. Стоило ей подумать о войне, как в мозгу начинал прокручиваться короткий и, наверно, глупый фильм по сценарию, ею самой придуманному: изба, снежная или песчаная пустыня, солдаты, поющие хором во дворе казармы, столовая, где на обед подают равиоли с местным сыром и крапивой, которую собрали всем взводом. А Марио неизменно с губной гармошкой, то веселящей, то навевающей воспоминания. Так здорово на ней играл, такие грустные выводил переливы, называя их «вариациями»! От самых незатейливых песенок в его исполнении сжималось сердце или голова шла кругом.
