— Радуешься за Огюста?

— Нет, — засмеялась Диана. Глаза ее сияли. — Все-таки, они не сильнее нас — это же здорово!

— По крайней мере, пока они ничего не ожидают, — сдержанно напомнил отец. И теперь будет лучше никак с ними не сталкиваться, чтобы случайности не перешли в правило, потеряв всякую свежесть. — Он предупреждающе прищурился, посмотрев на меня. — Теперь я всецело поддерживаю мадемуазель дю Ранталь. — Держись от него подальше.

— Ну конечно, — заверил я в высшей степени благоразумно. Странно, неужели это выглядело так неубедительно? Я действительно не собирался ничего портить.

— Жанна так и не появилась, — немного озабоченно произнесла Изабелла. Я печально ей кивнул. Я это уже знал, она лишь напомнила, быстро избавив меня от остатков эйфории. Хотя, хорошо, что Жанны не было, лучше ей было этого не видеть. — Мы видели Бертрана, он сказал, что ей нездоровится. Похоже, он сильно за нее тревожится.

— Да, — я вздохнул. — Я навещу их сегодня.

Нужно будет что-то сделать, расставить какие-то точки над «и»…

— Может быть и мы… — начала было Изабелла.

— Нет, — прервал я, может быть, резче, чем это было естественно. — Не надо. Хватит визитов вежливости…

Изабелла посмотрела на меня с тревогой, да и не только она. Брови Дианы неудержимо поползли вверх. «В каком смысле, хватит визитов вежливости?..» — было написано у нее на лице.

— Если вздумаешь в ближайшее время скоропостижно скончаться, — беззаботным тоном заметил отец, — домой можешь не возвращаться!

Его слова вызвали облегченные смешки, включая и мой собственный.

— Договорились! — согласился я.

прочел я, глядя ей в глаза. Жанна вздрогнула, услышав имя некогда светлейшего из ангелов, но ничего не сказала, только судорожно сжала наброшенную на плечи зеленую шаль, запахиваясь плотнее, кажется, ее теперь все время беспрестанно била дрожь, ей все время было холодно.

Я замолчал. Мы были одни. Бертран был рад моему появлению, он понятия не имел, что творится с сестрой, и готов был ухватиться за любую возможность хоть как-то поднять ей настроение.

— Как красиво, — проговорила Жанна едва слышно. — Но почему так печально и страшно? — Она бесприютно съежилась в слишком большом для нее кресле, а я сидел у ее ног на маленькой скамеечке, совсем близко, так, что мы могли чувствовать дыхание друг друга, и казалось, что мое тепло хоть немного передается ей.

— Это не мои стихи, — сказал я. — Я только перевел их, — если это оформленное в иначе звучащие слова воспоминание можно было так назвать. — С языка, который еще не стал таким, на каком они были сложены. И написавший их человек погиб задолго до моего рождения, хотя родиться ему суждено на три столетия позже нас.

Жанна смотрела на меня огромными непонимающими глазами. Кажется, сказанное мной не говорило ей ничего осмысленного. Но и «что это за чушь?» она тоже не спросила. Похоже, она очень старалась меня понять.

— Я не хочу больше притворяться, — сказал я. Она снова промолчала, вглядываясь в меня, будто пытаясь прочесть то, чего я не говорил вслух. — А вы? — тихо спросил я.

— О чем вы? — наконец спросила она недоуменно, но и с каким-то напряженным ожиданием, как будто наконец хоть что-то может для нее проясниться.

— Вы действительно этого не знаете? — Я немного помолчал, пытливо глядя на нее. Ее глаза чуть мерцали, но не таинственно, в них просто прятались привычные теперь слезы. — Вы ведь догадываетесь, не правда ли? — спросил я очень мягко, чтобы не спугнуть…

— Догадываюсь?..

— Вы сказали однажды: «вы в опасности». Вы правы. Мы даже знаем, в какой именно. Вы не сходите с ума, Жанна. То, что кажется вам пугающим и странным, действительно пугающе и странно, но это существует, это не игра вашего воображения. Вы ведь сами это знаете, только это кажется вам слишком безумным. Простите, я не хотел говорить об этом только по одной причине…

Жанна напряженно выпрямилась, будто хотела потянуться ко мне, но сдержала этот порыв.

— Потому, что не хотели подвергать опасности меня?..

— Да, — ответил я, хотя это и было правдой только отчасти. Но попробуйте сказать хоть однажды то, что будет правдой не отчасти, а целиком и полностью, вам может не хватить на это жизни, даже если собеседник будет знать примерно столько же, сколько вы. Всякие знания и всякие слова имеют свои границы, и всякое понимание — не абсолютно. А еще есть правда, которая убивает, и для нее никогда не время. Тем более что она может оказаться вовсе не правдой, когда кусочки мозаики лягут окончательно на свои места и образуют, возможно, совсем не тот узор, что казался в начале.

Жанна резко, но тихо, сдерживаясь, прерывисто вздохнула.

Я сжал ее руку, из которой постепенно стал исчезать холод.

— Но я не могу позволить, чтобы вы погубили себя своими страхами, поэтому признаю — вы правы. Вы ведь действительно почувствовали это впервые там, на лесной дороге?

Она молча кивнула, в смеси страха, неуверенности и тоски в ее взгляде появилась странная нежность, сменившаяся еще большим беспокойством, но не большими тоской и страхом.

— Почему вы хотите мне поверить?

— Потому, что это правда, — повторил я ласково.

— И вы говорите это не из жалости? — ее голос оставался тихим, но не был больше слабым, хоть сила его была лишь нервным напряжением, ее новой внутренней схваткой с собой. Теперь ей нужны силы для того, чтобы снова поверить не только мне, но и себе. Это и впрямь зашло далеко.

Я посмотрел на нее так, чтобы взгляд был ей яснее голоса.

— Нет. Из жалости я бы продолжал молчать.

Она вспыхнула, если можно было назвать так появившийся на ее щеках бледный румянец, но в ней действительно что-то зажглось. Надеюсь, наконец я сделал хоть что-то правильное.

— Так что же это?

— Прежде, чем я смогу вам ответить, я должен спросить вас — на что это похоже? Что вы чувствуете? Мне хотелось бы иметь представление о том, как это выглядит со стороны. Поверьте, я не доверяю не вам, а себе самому, не знаю, насколько заблуждаюсь, насколько это может быть обманом или самообманом. Вы поможете мне?