Служителям приходилось уже не раз проходить по арене с ведрами, смачивая быстро высыхающие песок и опилки, неизменно тучами взмывающие в воздух при каждой схватке, когда на ристалище первым из нас выехал Готье, играючи смахнувший с седла сперва зазевавшегося Бюсси, а потом и Пуаре. Я и раньше подозревал, что наше участие в этом представлении несколько далековато от честной игры, но разве это повод отказываться от удовольствия? Тем более что сам по себе подобный отказ мог показаться странным и неубедительным.

Но следующим Готье бросил вызов Рауль и дело пошло на лад — после четырех громоподобных сшибок оба оказались на земле, основательно оглушенные наведенным ими самими грохотом. Их место заняли я, и по всей форме пославший мне вызов Лигоньяж, наверняка всерьез обиженный моими недавними словами.

И в сущности, исключая не такое уж большое число поединков, наблюдалась естественная, хоть и прискорбная, если задумываться о будущем, тенденция — католики предпочитали бросать вызов кальвинистам, а кальвинисты — католикам.

Как бы то ни было, летел Лигоньяж красиво. За мгновение до сшибки со мной приключилось нечто вроде смеси «дежа вю» и обычной галлюцинации — может быть из-за солнца, нагревавшего металл или из-за слишком многих беспорядочных мыслей. Яркий свет ударил в глаза, угодив в зрительную щель не хуже шального копья, и на какое-то мгновение, пока мы неслись на всем скаку друг к другу, меня охватила уверенность, что мы находимся не в Европе, а в Палестине среди песчаных дюн или в Испании времен Реконкисты, в то время года, когда из Африки дует жгучий ветер солана, несущий раскаленные песчинки и дыхание душной печи… Но с резким лязгом и толчком меня выбросило из того, что я готов был назвать воспоминанием, а Лигоньяжа выбило из седла на песок, который совсем не был таким раскаленным и менее всего походил на дюны Аравийской пустыни.

Место выбывшего из игры Лигоньяжа занял весельчак Брантом, тоже тот еще вылитый сарацин, но на этот раз никаких галлюцинаций — мы просто поскакали друг другу навстречу, и я точно знал под каким углом, в какой момент и куда его ударить разлапистым наконечником турнирного копья. Это ощущение можно было бы назвать везением или интуицией или вдохновением, если бы не было ясно, что этого-то и следовало ожидать, и в силу каких именно обстоятельств. Как не было ничего удивительного в плещущих повсюду синих вымпелах с золотыми лилиями и красных, с золотыми цепями Наварры.

А затем на противоположном конце ристалища в своих затейливо вычернено-золоченых доспехах появился тот, кого я ждал. Конечно, он мог бы и не появиться — это было слишком несерьезное развлечение и отвлечение для того, кто преследует иные, более высокие цели. Но мог ли он упустить такой случай показаться во всей красе?

Пыхтящий в своих латах Танкред раздраженно стукнул копытом, как будто понимал, из-за кого вчера мог бы переломать себе ноги. Я и сам был взволнован. Если знать, как убить нарочно… И я почувствовал, что знаю это, почти знаю. И значит, — это закономерно, — он знает тоже. Сердце совершило легкий увлеченный кувырок. Я перехватил копье поудобнее и слегка склонил острие в знак приветствия, стараясь, чтобы оно не дрогнуло. «Помни, ты смертен» — пробормотал я, пристально глядя на него сквозь прорезь шлема, но ему ли это адресуя или себе, неясно.

«А ведь в каком-то смысле, и возможно, дважды, он меня уже убил, — подумалось мне. — Только в других, еще не случившихся временах».

Фанфары взвизгнули на редкость нестройно и омерзительно фальшиво, царапнув слух, как дружно придавленные дверьми кошки, мы одновременно пришпорили коней, ветер, рвущийся в отверстиях забрала в клочья, надсадно взвыл, требуя крови. Раз он вышел третьим, бесполезно пытаться нанести такой же удар как предыдущим противникам — он к этому уже готов, да и такой удар был бы слишком вежлив… но я пока так же, как и прежде, метил ему в щит. И только в последний миг, спружинив, привстал на стременах, оттолкнувшись от них, и со всей силы нанес удар в забрало. Одновременно заметив, что он проделал в точности тот же маневр — и успел чуть отдернуть голову. Кажется, он был все же чуть расслабленней? И не так яростно гнал коня?..

Удар, оглушительный треск, сотрясение. Кони пошатнулись, присев на задние ноги, не заржав, а почти взревев, но не сразу, не замерев на месте, а по инерции уже промчавшись мимо друг друга и едва не завертевшись волчком. Копья рассыпались на со свистом разлетающиеся, вращающиеся в воздухе, обломки. Копье Дизака «скользнуло» по моему шлему как хороший удар тарана, но лишь слегка его перекосило. Каким-то чудом я удержался в седле — мне померещилось, что Танкред просто подскочил под меня, когда я отлетал в сторону. Сам же Дизак пулей полетел из седла на песок — а его сорванный шлем помчался еще дальше, как грохочущий, позванивающий забралом, насмешливо щелкающий подвижной челюстью стальной череп.

Я придержал взбудораженного, всхрапывающего Танкреда, и развернул его, созерцая пустое высокое седло противника, чуть ниже — его одинокого коня и еще чуть ниже — его самого, с недоверчивым изумлением. «Но ведь если призадуматься, — подумал я со странной трезвостью и не совсем уместно, — по меньшей мере однажды, он убил самого себя».

Дизак, пошатываясь, поднялся на ноги — взбешенный, побагровевший, пораженный, мечущий вокруг невидимые, но будто отчетливо шипящие молнии. Винить было некого. Я был слишком зол, и он отлично об этом знал. Если он недооценил мою злость, значит, сам повинен в произошедшем. Дизак свирепо сорвал с руки перчатку и, вцепившись в перекошенный нашейник, впился в меня маниакально-мстительным, но удивленным взглядом, в котором читалось желание тут же, на месте, по макушку вколотить меня в землю, его губы шевельнулись в подобии чего-то, что можно было и не слыша перевести как «рыжий ублюдок».

И когда он уже двинулся прочь, я вдруг почувствовал, что меня трясет и подавил желание безвольно свалиться Танкреду на шею, покрытую ходящими ходуном полосками изукрашенного металла. В глубине души я не верил, что у меня что-то получится, и теперь, когда все случилось, испытывал и мрачное злорадное торжество, и полное отсутствие интереса к тому, чтобы продолжать состязание.

Огюст в следующей же схватке без малейшего труда вышиб меня из седла, отправив в заслуженный полет по красивой параболе, на исходе которой на меня обрушился град посыпавшихся из глаз звездочек и туча захрустевших на зубах песчинок. Но когда я снова смог дышать, я только беспечно расхохотался. Падение ничуть не помешало мне покинуть ристалище с пьянящим победным чувством, весело помахав Огюсту на прощанье.

— Быстро же он тебя! — смеясь, встретил меня Готье.

— Друзьям можно! — ответил я, и Готье с веселым грохотом обрушил свою руку, покрытую немного выщербленной золоченой сталью, изукрашенной зеленой эмалью, мне на плечи.

— Верно, главное, что врагам нельзя! — и он затащил меня в яркий шелковый желто-красный шатер. Обнаружившийся там Рауль тут же всучил мне наполненный кубок с вином. Это было весьма кстати.

— Во всем этом есть только одна сторона, которая меня смущает, — заметил он.

— То, что он может быть не настоящим? — пошутил я, стряхивая с правой руки перчатку, которая казалась сейчас не столь подвижной как обычно. Я задумчиво махнул ею в сторону, заставив металлические пластинки, покрытые вытравленными и инкрустированными серебром арабесками лечь, распрямившись, а затем забрал кубок.

— Э… нет, — мягко возразил Рауль. — На самом деле, я имел в виду, что он все-таки может что-то заподозрить.

— Да нет, вряд ли… — решил Готье.

Я пожал плечами — получилось не очень, зато со скептическим скрежетом.

— В конце концов, мы не собираемся играть в эту игру бесконечно.

За покачивающимся пологом раздались голоса, он качнулся в сторону сильнее, и в шатер вошел отец, за ним следовали и наши дамы.

— Замечательно! — Диана весело бросилась мне на шею. Я осторожно прокружил ее полкруга, поцеловал в щеку и снова поставил на землю.