Беспокойство Готье прорвалось наружу:

— Нет, черт возьми, вы занялись совершенно не тем! Какая вас, к дьяволу, муха укусила?..

Но мы с Раулем уже примеривались к новой схватке. Царапина меня отрезвила. Ладно, больше я на кактус не попадусь. Значит, совершенно четко, как с мишенью — я ведь могу сделать с тобой все, что угодно, разве нет? Парад, шаг назад, финт. Готово. Рауль получил удар в бедро. Легкий, крови видно не было, но где-то под расшитым буфом пара капель наверняка выступит.

— Три, — поспешно сказал Огюст. — Черт бы вас побрал, вам еще и переодеваться придется.

— Все равно еще не все собрались, — с ледяным спокойствием напомнил Рауль. — Мы успеем.

— Придушил бы паршивцев как котят… — проворчал Готье.

Мы сцепились гардами. Кинжал Рауля скользнул едва не по моей брови, но мой уже был у его горла.

— Четыре? — спросил я.

— Чем тебя кормили? — поинтересовался Рауль.

Кактусами.

— Неважно.

Ну, если повезет, это последний раз…

— Ч-черт… — выдохнули мы с Раулем одновременно. Я почти попался на ту же удочку, что в прошлый раз. Но именно «почти», острия наших рапир с красивой идентичностью воткнулись в нас обоих — в самую середку груди. Но в сущности, даже не царапнули, мы оба вовремя остановились и успели ослабить нажим, собственно, наш возглас был связан не с тем, что мы едва сами не накололись, а с тем, что очень не хотелось по случайности убить приятеля. Хорошо отточенный клинок при точном ударе проходит сквозь человека как сквозь мягкое масло, можно даже не ощутить ни малейшего сопротивления.

— Это не в счет, — вымолвил Рауль. Но был он при этом бледен как его рубашка.

— Черта с два! — с рыком выпалил Готье. — Очко каждому — пять-два! Конец спектакля!

— Уф… Мир? — улыбнулся Рауль, глядя на меня блестящими глазами, в которых пряталось что-то похожее на новую беззаботную подначку. Но это был просто застарелый рефлекс — подначку в его глазах начисто застилала тревога. Ему уже так же не хотелось испытывать судьбу, как и мне.

— Да хоть вечный, — согласился я.

Готье, ворча, двинулся к скамье и начал свирепо раскидывать там вещи, раскапывая свою перевязь. К нему присоединился Огюст. Он был рад за Англию, но еще больше был рад, что все уже кончилось.

Рауль тихо рассмеялся.

— Ну и утро, а? А ведь мы еще и за ворота не выехали.

— Утро как утро, — пожал я плечами. — Прямо как у Хотспера, «как сказал он, угробив семь дюжин шотландцев перед завтраком: „Пора бросать эту мирную жизнь и заняться делом“».

— Как раз «шотландцев» порубить не удалось, — пожаловался Рауль.

— А тебе зачем? — простодушно полюбопытствовал я.

По обе стороны уже распахнутых ворот собрался целый караван. Изабелла, сидя в седле, не выпускала из рук книгу, увлеченно зачитывая оттуда отрывки Раулю, заглядывавшему через ее плечо в открытый том.

— Железная логика! — воскликнула Изабелла. — Чугунная!

— Редкая ересь, — согласился Рауль. — Жаль, не редкость…

Изабелла подняла голову и весело помахала мне рукой. Я галантно поклонился ей в ответ — условности, знаете ли.

— Ничего, что я сегодня так? — дружелюбно спросил Рауль без тени раскаяния.

— Да мне самому было интересно.

— А что сегодня? — спросила Изабелла.

— Да так, немного пошалили.

Мы обменялись кивками и разъехались.

Голова у меня немного покруживалась после бурного утра и бездарно проведенной ночи. Ничего, — подумал я, дружески потрепав гриву Танкреда, — ты же добрая зверюга, сам меня довезешь, не врежешься в столб и не слетишь в кювет. Разве что уронишь. Ну да не привыкать. Танкред по-товарищески подозрительно покосился на меня и поводил ушами.

— Целый день ехать, — горестно пожаловалась моя кузина, восседающая на своей красующейся лошадке, — а у меня теперь болит рука.

— Ну извини. Натерла пальцы? — Да и от непривычных движений руку у нее сейчас скорей всего немилосердно сводит, хотя, пожалуй, завтра будет еще хуже.

— Еще как, — кивнула Диана.

— Извини, — повторил я, искренне сожалея о содеянном.

— Да ты тут ни при чем, это мы с Изабеллой.

— О?.. — Я перевел взгляд с Дианы на Изабеллу, похоже, обе были живы-здоровы. Изабелла снова весело нам помахала.

— Она еще и угодила мне рапирой в локоть. Но я все-таки победила, — гордо похвасталась Диана.

— Молодец, — похвалил я. — Подобрали себе что-нибудь подходящее?

— Более-менее. — Диана кивнула на пока пустующий, если не считать камеристок обеих наших дам, дамский экипаж, видимо, туда и была сложена их новая добыча.

По крайней мере, сейчас они были не при оружии, если не принимать всерьез усыпанного драгоценностями почти игрушечного кинжала на поясе Дианы. Ее седло украшали изящные седельные кобуры, из которых выглядывали инкрустированные слоновой костью рукоятки пистолетов. В моих кобурах покоились пистолеты видом попроще и калибром покрупнее.

— Будьте с ними поосторожней, — машинально сказал я. Понимаю, что Диана сама бы догадалась, но опыта у нее было все-таки куда меньше, чем задора и лихости. Диана исподлобья посмотрела на меня с непередаваемой иронией.

— А если устанешь, — добавил я, вспомнив про ее руку, — ты всегда можешь пересесть, — я кивнул на тот же самый экипаж.

Диана потрясенно распахнула свои васильковые глаза.

— В такую чудную погоду? Да за кого ты меня принимаешь?!

Я подмигнул ей, сделав вид, что пошутил и раскрыл висящее на цепочке у меня на груди золоченое «нюрнбергское яйцо» — часы почти соответствующей формы, впоследствии столь излюбленной Фаберже. Хорошо, что светские часы давно уже не отмеряются как в старые времена, когда и светлое и темное время суток делили на двенадцать равных частей — не удивительно, что отношение ко времени было условным, когда длина часа всякий день менялась. Единственная стрелка показывала начало одиннадцатого. Снова защелкнув крышечку часов, я направил коня к голове каравана.

— Все на месте. Если что-то забыли, проще будет кого-нибудь за этим послать.

— Да… — отец, сидя в седле, что-то дописывал свинцовым карандашиком на клочке бумаги, приложив его к серебряной табакерке. — Ив, — позвал он закончив и, как только Ив почтительно шагнул к нему, вручив ему свернутую бумагу. — Вы знаете, что делать. Во всем полагаюсь на вас. Оливье, вы также знаете все здесь в совершенстве, гораздо лучше меня, я не испытываю никакого беспокойства, оставляя поместье на ваше попечение.

Оба они поклонились, и мы с отцом тоже слегка склонились в ответ, в знак уважения к старым верным слугам.

— Что ж, едем, — сказал отец, бросив карандашик в табакерку, где вместо табака носил обычно сложенный лист бумаги, используемый как блокнот, и другие мелкие предметы, и караван неспешной величавой мохнатой гусеницей полностью переместился за ворота. На стенах стояли люди в праздничных одеждах, ярко пестрели на солнце флажки, а когда мы немного отъехали, взвились легкие облачка дыма, раздался артиллерийский залп — салют прощающегося с нами Оливье. Из своих владений мы отбывали по-королевски.

— Знаешь, — заметил я отцу, — мне нравится, как ты используешь табакерку, но почему-то манера держать в ней одновременно свинцовый карандаш и зубочистку кажется мне несколько предосудительной.

Отец озадаченно приподнял брови.

— Наверное, ты прав. Как-то не задумывался.

— Что за записку ты оставил Иву? — полюбопытствовал я.

— Пришло в голову в последний момент — пароль, без которого он и Оливье должны считать поддельными все якобы приходящие от нас письма. На всякий случай.

— О… — Я оглянулся на маленькие пестрые флажки, мне показалось, что дымок над ними еще не развеялся. Может, это был не просто салют из привычных любимых маневров нашего коменданта и Оливье действительно догадывался, что мы едем на войну?

Я окинул задумчивым взглядом наш праздничный поезд. Конечно, последние дни мы ведем себя все-таки странно. Как ни притворяйся, не заметить это наверняка сложно. Страшно подумать, какие предположения может строить тот же Мишель или сопровождавший отца Антуан, заместитель Ива, более молодой и подвижный или какая-нибудь камеристка. Потому лучше и не думать, тем более что не думать о том, о чем думают они, для нас привычно и более чем нормально. Но перейти здесь черту все же будет опасно.