— Горелая коробка, — заключил он и ткнул палкой в борт машины.
Возвратясь на КП, я сразу засел за статью о бронебойщиках. Через день, взглянув на свежий номер, понял: попал в точку. «Гвоздевой материал» подан броско, на первой полосе. И даже помещен снимок: два бронебойщика занимают огневую позицию. В первую минуту показалось, что в редакции проявили оперативность, каким-то чудом раздобыв фото моих героев. Но то были другие бронебойщики.
Выполнив срочное редакционное задание, я решил на несколько дней возвратиться в Ржавец, быстро, как говорили у нас в редакции, «отписаться» и, воспользовавшись армейским узлом связи, передать в редакцию новые материалы.
Политотдел находился в той же старой хате, где, как бы жарко ни топилась печь, с каким бы старанием ни подбрасывали поленья, тепло выветривалось моментально. По-прежнему, когда ложились спать, под плащ-палаткой чувствовалась сырая солома. Сон долго не приходил. Едва стал дремать, как над ухом зашептал старший батальонный комиссар Бронников:
— Вставайте, вызывает командующий фронтом.
— Не разыгрывайте, — и я повернулся на другой бок.
— Это не розыгрыш. Надо немедленно явиться к генералу Костенко.
— Что-что? — я вскочил.
— Не спешите, — Бронников зажег два светильника, сделанных из медных гильз. — Как выглядим? Так, форма в порядке, а вот умыться холодной водой не мешает.
«Скоро полночь — и вдруг срочный вызов. Что же случилось?» С этой тревожной мыслью затянул потуже ремень и пошел за Бронниковым.
Стоял легкий мороз. Ночь была безветренной, на удивление синей-синей, с множеством ярких золотистых звезд. В маленьком домике нас встретил заносчивый капитан, порученец генерала, одетый в новую летную форму.
— Пришли, голубчики. Ну, будет вам на орехи, — и скрылся за дверью.
Мы удивленно переглянулись, но тут снова появился порученец и сделав жест, означающий: входите.
Генерал-лейтенант Федор Яковлевич Костенко сидел в углу за письменным столом в небольшой комнате, заставленной фикусами. За его спиной весь угол золотился от старых икон. Мы стояли по команде смирно, рассматривая иконы, этажерку с набором раскрашенных гипсовых собак-копилок и над кушеткой — плывущих по озерной глади традиционных белых лебедей, творение базарных живописцев; комод с аляповатыми вазами, где среди стеклянного хлама — флаконов и пузырьков, — сияли неизвестно как сюда попавшие два прекрасных подсвечника. Видимо, генерал остановился в домике ненадолго и приказал оставить каждую хозяйскую вещь на своем месте. Сидя за столом, он что-то записывал в толстую тетрадь. Внимательно перечитав написанное, закрыл тетрадь и поднял на нас глаза.
— С какого расстояния бронебойщик может открыть огонь по танкам?
— С дистанции ста двадцати метров, — ответил я.
— У вас чудеса получаются похлеще, чем у белгородского чудотворца. Читаю газету и думаю: вот молодцы ребята — танк из бронебойки подбили. Надо его в тыл отправить, чтобы другие видели, какое это грозное оружие, и верили бы в его силу. Посылаю за танком, а его и след простыл. Кто из вас писал статью?
Я выступил молча вперед.
— Танк видели? — спросил Костенко.
— Видел.
— Товарищ командующий, когда статья появилась в газете, танк находился на нашей территории. Разве виноват корреспондент в том, что, пока он на попутках добирался в Ржавец, гитлеровцы продвинулись и отбили танк, — поспешил на защиту заворг политотдела Бронников.
— Не танк, а горелую коробку, — добавил я.
— О танке поговорю еще с комдивом, но у меня есть серьезная претензия к спецкору. Вы только поймите: первый танк, подбитый на фронте из бронебойки. Этому событию следовало уделить особое внимание и хорошенько продумать, как же такой материал подать в газете. Я думаю, бронебойщики сами должны были рассказать о том, как они подбили танк. А газете не поскупиться местом. Дать не куцую статейку, а целую полосу. Пусть бы выступил еще ротный и поделился своим опытом. Нам не мешает знать, как командир готовит бронебойщиков к схватке с врагом. И, конечно же, хотелось видеть портреты истинных героев, а не тех, которые только занимают огневые позиции. Этим людям, я считаю, рано красоваться на страницах «Красной Армии».
Костенко поднялся, вышел из-за стола. Его статная фигура дышала богатырской силой. Лицо открытое, волевое. В верных, густых волосах пробивалась седина. Он был героем гражданской войны, одним из славных красных командиров.
— Ну хорошо, — продолжал Костенко, — надеюсь, все сказанное мной вы учтете в дальнейшем. А вот за то, что вы лично беседовали на передовой с бронебойщиками, приглашаю к столу. Давайте вместе поужинаем.
Удивительный человек Федор Яковлевич Костенко. Мы сидели за столом и не чувствовали никакой скованности, ни малейшей напряженности.
За ужином выяснилось: Федор Яковлевич помнил мой очерк о команде бронепоезда и тут же сообщил, что весь экипаж «крепости на колесах» награжден орденами и медалями.
Возвратясь с Бронниковым в политотдельский домик, я долго не мог уснуть, стараясь восстановить в памяти все, что услышал от генерала Костенко. Ведь это непосредственно касалось моей корреспондентской работы. По его мнению, оборона гитлеровцев была далека от совершенства и не отвечала требованиям их же уставов. Однако прорыв этой обороны, состоявшей всего из одной полосы с незначительной плотностью проволочных заграждений и минных полей, давался нашим войскам нелегко. У большинства командиров не хватало боевого опыта, и в наступательных боях мы допускали ошибки. Когда-то еще Суворов говорил: «Каждый воин должен знать свой маневр». А маневр на поле боя применялся редко. Линейная форма наступления не могла принести нам успеха. Войска не выходили на фланги и в тылы противника, а это не позволяло добиться его окружения. Федор Яковлевич высказал мысль о том, что наш боевой устав уже не отвечает современным условиям боя и требует серьезных изменений, поправок. Он верил, что победу в наступательных операциях нам скоро принесет четкое взаимодействие между пехотой, танками, артиллерией и авиацией. Но впереди много работы: войска надо учить этой взаимной поддержке.
Утро принесло сюрприз: КП 21-й армии из Ржавца перебазировался в тыл, в Новый Оскол. Это говорило о том, что всякие наступательные действия прекращаются. С юга дул теплый ветер. Приближалась весенняя распутица, и на фронте установилось затишье. Пока шло перемещение командного пункта армии, я сел на У-2, который доставлял на фронт газеты, и полетел в Воронеж сдать зимнее обмундирование.
В редакции произошли перемены. Политуправление фронта решило укрепить армейские газеты, и туда ушли работать Александр Безыменский и Сергей Вашенцев.
Я доложил редактору о разговоре с генералом Костенко.
— Конечно, он прав. Надо было делать полосу и предоставить слово бронебойщикам. Но эту вину я беру на себя. Вы, хорошенький мой, оперативно выполнили то задание, которое вам давалось. А вот с фотографией бронебойщиков получился ляп. И в этом виноват секретариат. Тут уж ничего не поделаешь. — Редактор по привычке стал постукивать тростью о пол. — Ну ничего, в самое ближайшее время дадим полосу о бронебойщиках. Вот таким макаром исправим промашку. Взглянув на часы, тут же напомнил, что у меня есть возможность попасть еще на вечерний поезд, идущий в Новый Оскол.
А в редакции тишина. Все корреспонденты в отъезде. Заглянул в комнату, где жил Твардовский, и остановился на пороге удивленный. Александр Трифонович неторопливо укладывал в небольшой чемодан вещи.
— Что за сборы? Куда?
— А это то, чем кончаются всякие нелицеприятные разговоры. Заходи, не стой на пороге. Я же тебе говорил, что не сойдусь характером с новым редактором. — Твардовский закрыл крышку чемодана, щелкнул замком. — Еду в Москву. А там уж куда пошлют.
— Это правда? Как же так?!
Он махнул рукой:
— Не будем об этом... Я тебе книжку стихов хочу подарить. Вот она, возьми. Мы были на фронте товарищами, о чем я и написал. — Положив тетрадь в вещмешок, он оглядел комнату. — Кажется, все. Ни приметы, ни следа... Теперь я вольная птица. Впереди у меня еще ночь. Но решил собраться заранее. Я сейчас вот о чем подумал: нет, все-таки настоящая примета и настоящий след останется навсегда. Если будем живы, после войны мы еще не раз вспомним с тобой Киев и Канев.
