В степи шло необычное движение. На дорогах пыль клокотала желтым потоком. На полустанках пылали пожары. В воздухе пахло гарью. Калач лежал в низине, на левом берегу Дона, перечеркнутый крест-накрест полосками чёрного дыма. А за рекой, близко от города, дружно били танковые пушки. Миронов виртуозно посадил самолет на небольшой лужайке вблизи поля, усеянного серыми тыквами. Прощаясь с Валерием, подарил ему трофейный «вальтер» — пистолет с желтой красивой рукояткой и отливающим синью стволом. Страстный любитель редкого оружия, Валерий тут же дал клятвенное обещание прилететь за мной даже ночью. Но я сказал ему, что мой подарок ни к чему не обязывает. Добраться из Калача в Сталинград легко могу на попутной машине.

— Как же так?.. Как же? — твердил Валерий, легонько подбрасывая на ладони изящный пистолет.

— А вот так... Понравился ты мне, парень.

Каково же было мое удивление, когда за Доном я полез в карман достать носовой платок и нащупал какой-то металлический предмет. «Часы!» — мелькнула мысль. Да, это была червонного золота «Омега» с такой же дорогой цепочкой. «Ну, погоди, Валерий, — негодовал я, — задам тебе перцу!» А пока хоть и неловко, но ничего не поделаешь, придется до встречи носить на одной руке две пары золотых часов.

Миновав мост, подготовленный уровцами к взрыву, поднялся на правый берег Дона и попал на КП 20-й мотострелковой бригады. В блиндаже какой-то запыленный полковник, оторвавшись от полевого телефона, бросился ко мне и стал крепко обнимать.

«Ильин? Неужели Ильин?!» — В памяти возникло далекое украинское село Подвысокое.

— Петр Сысоевич, это вы? На берегу Дона?

— Судьба, братец, судьба! Фронтовая дорога снова свела нас. Встретились. Иван Ле и Леонид Первомайский живы и здоровы. Это я знаю по газетам. Да и тебя частенько почитываю в нашей фронтовой. Я еще в Подвысоком знал, что вам в последнюю минуту удалось выскользнуть из кольца. Командование дивизии тогда правильное приняло решение: отправить вас в штаб фронта. А то бы хлебнули горя, да и неизвестно, чем бы все кончилось.

Человек, который спас в селе Подвысоком трех фронтовых писателей, возможно, от смерти, сам постарел и осунулся. Голову покрыла седина. Видимо, ранение, о котором свидетельствовала золотая нашивка, подорвало его богатырское здоровье.

Вечером, когда в донской степи стихла канонада, Ильин снова вернулся к Подвысокому.

— Я проводил взглядом вашу писательскую машину и, когда она скрылась в дожде и тумане, пошел уничтожать на костре разные политотдельские бумаги. Бой шел всю ночь, а наутро у нас кончились боеприпасы. Гитлеровцы вошли в лес злые. Они не могли нам простить долгого и упорного сопротивления. Сейчас же забрали у нас часы, хромовые сапоги, ремни, портсигары, коробки папирос, фляги и заставили вывернуть карманы. Надо сказать, что ночью все руководство дивизии переоделось в красноармейскую форму, и это спасло многих от немедленной расправы. Я всегда с особым уважением вспоминаю воинов нашей дивизии. Среди них не оказалось ни одного гадкого человека. В тяжких условиях фашистского плена бойцы скрывали своих командиров, помогали им, чем могли.

Петр Сысоевич долго еще вспоминал о побеге из лагеря смерти, о своих скитаниях по лесам и о том, как ему удалось уже глубокой осенью, совершенно обессилевшему от голода, перейти линию фронта. До своей комиссарской работы он много лет командовал ротой, батальоном, полком, и в Москве ему снова предложили перейти на командирскую должность. Ильин был дорогим для меня человеком, и хотелось, чтобы он в трудной обстановке проявил свою командирскую волю, решительность и вместе с танкистами и уровцами не позволил бы гитлеровцам занять Калач.

На третий день я покидал Калач и в ожидании попутной машины как-то пытался осмыслить то, что пришлось пережить и увидеть за Доном. Так же, как под Луцком и Ровно, на Дону нам снова пришлось пойти на немедленный и неодновременный контрудар двумя танковыми армиями. Не все танковые экипажи, в основном призванные из запаса, были по-настоящему готовы к боевым действиям. Некоторые башенные стрелки, с которыми мне удалось переговорить, только при встрече с противником стали осваивать танковые пушки. Всего шесть дней ушло на формирование Первой танковой армии, и сразу — в бой! Но это нисколько не умаляло значение контрударов для наших войск. Малейшее промедление несло не только потерю переправ через Дон, но могло привести к окружению и разгрому двух наших армий.

Показания пленных отражали психологическое состояние противника. Гитлеровский солдат вышел на берег Дона и уже слышал плеск его волны. Наступая, он отмахивал по тридцать километров в сутки. На своем пути захватывал большие и малые города, видел успех своей армии. Гитлеровские офицеры твердили ему о силе немецкого духа и оружия, о той пальме победы, которую он должен добыть на берегах Волги для великой Германии. Они уверяли его в том, что никогда не померкнет и не закатится звезда вермахта.

Появление наших танков удивило гитлеровцев, но в начале битвы они не придали этому значения. Вскоре стало ясно — дальнейшее продвижение лучших, немецких дивизий затормозилось, окружить русские армии не удалось и теперь для похода на Сталинград надо перегруппировать войска. Все пленные говорили и верили, что произошла небольшая временная заминка, но она только увеличит силу нового удара. Немецкие дивизии согласно приказу фюрера возьмут Сталинград. Они надеялись на Гота, который спешил на подмогу Паулюсу со своей танковой армией.

Гот! По рассказам пленных, семидесятилетний генерал-полковник умел водить танки всех марок. Он любил бывать среди танкистов и не гнушался вместе с ними под звуки губных гармошек пускаться на привале в пляс. Гот завоевал популярность у танкистов не только своим показным панибратством. Он был, безусловно, опытным фашистским военачальником, умевшим так же, как и Гудериан, управлять крупными массами механизированных войск. И вот теперь этот старый танковый тигр шел на Сталинград.

Вспомнилась высказанная комбригом Ильиным мысль: «Сталинград у немцев, помимо их воли и желания, превратился из вспомогательного направления в главное. Если бы нам удалось разбить Паулюса в междуречье Волги и Дона, то Клейст на Кавказских перевалах заметался бы, как пойманный барс в клетке. А пока у нас впереди новые бои и более тяжкие испытания».

Я сидел на толстом бревне, неизвестно кем и когда брошенном у дороги. За спиной у меня били зенитки, защищая мост от «юнкерсов». Думал о том, как снова трудно складывается судьба у комбрига Ильина. Если наши войска отступят за Дон, оборона Калача, безусловно, будет возложена на его бригаду. И вместе с гарнизоном укрепленного района он должен будет защищать этот покрытый пылью и затянутый дымом город до последней возможности. Отбомбившись, «юнкерсы» потянулись за Дон. Движение на дороге ожило, и я без особых трудностей прикатил на попутном грузовике в Сталинград.

В редакции шла летучка. Хвалили начальника отдела фронтовой жизни Бориса Фрумгарца за то, что он догадался заказать и сумел быстро получить у Александра Серафимовича — автора знаменитого «Железного потока» — так необходимую статью, проникнутую глубокой верой в нашу победу: «Отстоим Дон и Волгу! Отстоим Русь-матушку!». Газета напечатала также корреспонденцию Владимира Шамши «На безымянной высоте». Это был рассказ о необыкновенном подвиге. На высотке под Клетской четверо бронебойщиков — Петр Болото, Александр Беликов, Иван Алейников и Григорий Самойлов — отразили атаку тридцати танков. Гитлеровцы прорвали оборону полка, а взять гребень высотки не смогли. Две бронебойки подбили и сожгли пятнадцать танков.

Широкобровый, смуглый Шамша сидел у окна и, как ни в чем не бывало, покуривал папироску. В редакции все делалось без шума, без ложной показухи: «Смотрите, мол, какой я герой. В самом пекле побывал». Всем было трудно. Жили дружно и хорошо знали, какой ценой добывается на фронте небольшая информация.