Бердичев встречает нас мутным, дождливым рассветом. Весь день идет дождь, но зато в небе не гудят косяки «юнкерсов». Миновали Житомир и ночью прибыли в Киев на свой Печерск. Но тут поступил приказ: «Помещение редакции на Цитадельной улице не занимать. Переехать на улицу Воровского и расположиться в здании газеты «Комуніст». Все были утомлены мучительно долгой дорогой — повалились на новом месте в редакторской приемной на ковер в красных розах и тут же заснули.

На следующий день спешу на митинг в Союз писателей Украины. Небольшой садик с беседкой, с фонтанчиком и тенистыми аллейками — все это напоминает мне о днях мирной жизни, теперь надолго ушедшей. Обнимаю Андрея Малышко, жму руку Ивану Гончаренко. Уже многие мои товарищи надели военную форму — и среди них Вадим Собко, Анатолий Шиян и Василий Кучер.

Митинг открывает Александр Корнейчук. Он в форме бригадного комиссара. Говорит страстно, призывно:

— Каждый писатель должен стать на защиту Родины. Приравнять свое перо к трехгранному штыку. Наш свободолюбивый народ не станет на колени перед фашистской ордой. Он в битвах отстоит честь, достоинство и независимость Отчизны. Я верю: настанет день великой Победы, когда Красная Армия вышибет врага с нашей родной земли и освободит народы Европы от гитлеровской тирании.

К столику, покрытому красной скатертью, подходит Микола Бажан:

— Ніколи, ніколи не буде Вкраїна рабою німецьких катів, — звучит голос его.

Свое гневное, трепетно-взволнованное выступление Павло Григорьевич Тычина заканчивает стихами:

— Ой і буде морда бита — Гітлера бандита.

— Товарищи! — энергично взмахивает рукой Иван Ле. — Мне, бывшему солдату царской армии, посчастливилось в жизни: я имел честь в апреле семнадцатого года встречать Владимира Ильича Ленина на Финляндском вокзале и слушать его речь, которую он произнес с броневика. Клянусь стойко сражаться с врагом, не щадить своей крови и жизни. Призываю всех вас непоколебимо стоять под ленинским знаменем.

После пламенных слов Андрея Малышко, закрывая митинг, Александр Корнейчук пожелал писателям, едущим на фронт работать в армейской прессе, счастливого пути и возвращения в родной Киев с победой.

Я уже видел войну и подумал о том, какой огненный путь лежит перед моими товарищами, какая у каждого отныне трудная, необычная судьба. Возвратясь в редакцию, зашел в машбюро и принялся диктовать информацию о митинге прямо на машинку. За этой работой меня застал Крикун.

— Так что вы привезли с фронта?

Заглянув в неразлучную записную книжку, я перечислил все, что мог сделать для газеты.

— У вас я нахожу свыше десяти материалов. Немедленно готовьте самое главное в номер.

Весь четвертый этаж огромного здания в моем распоряжении. Тихо. Пустынно. В распахнутых настежь комнатах ни души. В Киеве началась эвакуация, многие жители уже уехали на восток. Опустели и эти, плотно забитые столами, некогда оживленные комнаты.

На пятый день снова переезжаем на новое место. Перестала выходить областная газета «Пролетарская правда», и наша редакция в центре города напротив оперного театра занимает четырехэтажный дом с хорошо оборудованной типографией и великолепной библиотекой. Безыменский с Вашенцевым поражены редким собранием книг. Твардовский осмотрел все шкафы и полки. Перелистал толстую книгу Даля «Русские пословицы» и увлекся словарем синонимов. Сделал выписку — «Коси, коса, пока роса, роса долой — и мы домой» — и забыл ее на столе.

В полдень редактор собирает писателей на совещание. Хвалит уголок сатиры и юмора «Прямой наводкой». В политуправлении фронта многим понравилось первое выступление казака Ивана Гвоздева. Стихи Твардовского и Палийчука доходчивы, в них затронута важная тема о дисциплине и очень своевременно подвергнута критике танкобоязнь. Закрывая короткую летучку, Мышанский усмехнулся:

— Ну, а теперь посмотрим, кто у нас настоящий писатель? — Подвел всех к большому яркому ковру, где посреди роз стояла двухпудовая гиря. Он легко, словно играючи, несколько раз то левой, то правой рукой выжал гирю.

Я совершенно окреп после болезни, но все же предпочел не выходить на ковер. Как ни напрягал силы Александр Безыменский, ему пришлось сойти с ковра. Неудача постигла Розенфельда. Гирю выжал Твардовский.

— Молодец! — сказал Мышанский.

— Саша крепкий, в кузнице молотобойцем работал, — заметил Вашенцев и подошел к гире. Подняв ее, побагровел от натуги. Пенсне съехало на кончик носа, и тут пальцы разжались, гиря выскользнула из рук и оставила на ковре пробоину, похожую на полумесяц.

— Мда-а... — произнес Мышанский и катнул ногой двухпудовку под стол.

Твардовский вышел на балкон и позвал меня посмотреть, как поднимают в небо первый, пробный, аэростат воздушного заграждения. Серая громадина, чуть-чуть лоснясь, напоминала кита, который в утренней синеве неуклюже проплывал над рифами — гребнями городских крыш. К нам присоединился одетый как на парад, пахнущий одеколоном капитан Вирон. Посматривая на уходящий в глубь неба аэростат, он сказал:

— Александр Трифонович, вы признанный поэт. Научите несмышленыша Леонида Вирона вашему поэтическому ремеслу. Твардовский вздохнул:

— Если хочешь знать: я собираюсь бросить писать стихи.

— Шутите, Александр Трифонович.

— Мне не до шуток. Я думаю перейти на прозу.

— Но ведь это в будущем, а пока возьмите меня в ученики. Скажите, как надо писать стихи?

— Все, милый, зависит от слов. Надо уметь расставлять слова.

— Вот именно, расставлять. Но как? Показали бы на примере.

— Пример нужен?! — Твардовский глянул вниз. Как раз в это время к парадному крыльцу подходила Вера Божко — наш газетный экспедитор. Молодая, румяная, она была одета в красное шелковое платье. Ветер обвевал ее стройную фигуру. Шла она легко, красиво.

— Видишь Веру, Вирон? Что ты можешь сказать о ней? От твоего ответа сейчас зависит все. Посмотрим, будешь ты поэтом или нет?

— Я о ней скажу так: вот идет наша Вера, очень красивая девушка.

— Нет, Вирон, надо сказать как-то иначе... Я бы сказал: вот идет Вера, девушка кровь с молоком. И сразу видно — она молодая, здоровая, красивая. А что, если бы взять да сказать так: вот идет Вера, девушка молоко с кровью. Все очарование пропало. Учись, Вирон, расставлять слова.

Последняя фраза стала в нашей редакции крылатой. Ее часто повторяли на летучках при разборе неудачных материалов. И надо отдать должное капитану Вирону, он никогда ни на кого не обижался.

Под вечер на разную высоту поднялись аэростаты воздушного заграждения. Они потянули за собой в темнеющее небо длинные стропы. Ночью на большой высоте появились два воздушных разведчика. Гигантские лучи сходились, и, словно белыми ножницами, резали на куски звенящее моторами небо. Били зенитки. Мелькали красные трассы снарядов. Но самолетам удалось ускользнуть от прожекторных лучей и безнаказанно уйти в ночь.

Кто-то позвонил из политуправления и приказал полковому комиссару Мышанскому усилить охрану типографии и здания редакции. Я был назначен караульным начальником. Ночь выдалась неспокойной. По улицам передвигались войска. В городе трижды объявлялась воздушная тревога. Перед рассветом, застегивая на ходу ремни, в вестибюль быстро спустился с верхнего этажа начальник снабжения Лерман и послал старшину Богарчука заводить дежурную полуторку. Чуть свет они привезли ящики с бутылками горючей смеси и гранатами. Стало ясно: происходят какие-то важные события. Но какие?

Полковой комиссар Мышанский уехал в политуправление, и все с нетерпением ждали его возвращения. Появился он в редакции встревоженный и сейчас же собрал в своем кабинете командный состав.

— Товарищи, противник вышел на реку Ирпень. Очевидно, он попытается с ходу ворваться в город. Возможно, нам придется участвовать в уличных боях. Прошу запастись бутылками с горючей смесью и гранатами.