Бух-бух-бух — гремит медная ступа. Моя бабушка Мавра Васильевна проворно толчет сухари. Я — маленький мальчик — сижу в одной сорочке на ступеньке деревянного крыльца. У моих ног поводит острой мордочкой рыжий пес Кайзер. Он ловит на лету сухарные крошки. Солнце освещает веранду. Тень от оконных рам падает на дощатый пол и делит его на светлые квадраты. А ступа гремит и гремит: бух-бух-бух. Удары все сильней, все отрывистей. Просыпаюсь и сразу не могу понять: откуда летят такие грозные удары?

Бух-бух-бух. Хороша ступа!

С нарастающим гулом на кручах Днепра бьют зенитки. На подоконнике дрожит бутылка денатурата, припасенная для разжигания примуса. Она сливается с лиловым воздухом. За окном чуть светает. В комнате все вещи приходят в движение. Что-то легкое падает с ночного столика и тяжелое — с этажерки.

Прислушиваюсь. Самолеты! Пронзительный свист, вой, взрывы. Бомбы рвутся где-то на западной окраине Киева. Хочу вскочить с постели. Нет сил. Разбитость. После крупозной пневмонии трудно даже откинуть одеяло. Десять дней мучил жар и кашель. Только вчера серебристый столбик ртути показал нормальную температуру.

Слух ясно улавливает рокот бомбардировщиков. От заводских гудков дребезжат оконные стекла. Воют пароходные сирены. Свистят паровозы. Город трубит тревогу.

Дверь распахивается, и в комнату вбегает мой сосед по квартире Микола Шпак. Он кричит:

— Что такое? Что случилось? Война?!

— Не знаю...

— Ты же в военной газете работаешь. — Микола встряхивает кудрями. Поэт всегда делает так, если чем-нибудь недоволен: он не может примириться с моей неосведомленностью.

— О господи, неужели война? — Я не узнаю обычно звонкого голоса жены Шпака. Он скорбный, глухой.

— А может, это не война, а маневры? Вы, кажется, забыли о сообщении ТАСС. — Гудки смолкли, но Микола продолжает громко говорить: — Подождите-ка минутку... — Он шуршит газетами, сваленными на диване в кучу, и, найдя нужную, бросается к окну. — Сейчас... Сейчас... Вот оно! «Летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное как обучение запасных...»

В комнате посветлело, но читать трудно. Микола долго ищет еще какой-то важный абзац.

— Обучение запасных? — Зина машинально включает настольную лампу.

На улице раздается яростный свисток — впечатление такое, будто к окну летит сильная струя воды из пожарного шланга. Зина поворачивает выключатель. Микола вспыхивает:

— Свет в окне!.. — и нежно гладит руку жены. — Пойдем, Зинушка, дети проснулись. — На пороге оборачивается: — А все-таки у меня есть надежда: это еще не настоящая война — обучение запасных, — и закрывает дверь.

За окном — приглушенные голоса, шум, похожий на проливной дождь. Встаю с постели. Вверх по Тимофеевской движется колонна новобранцев — плывет к железнодорожному вокзалу плотной тучей. Острый гребень соседней крыши странно бугрится. Верхушки пирамидальных тополей, словно метлами, на какой-то миг смахивают с неба свет зари. Я хватаюсь за спинку кровати — ну и качка. Еще одно усилие. И вот вылазка к окну закончилась благополучно. Только сердце стучит гулко-гулко и покалывает. Достаю из футлярчика термометр. Что покажет?

В комнате совсем светло. В солнечных лучах большая книжная полка. Цветные корешки переплетов создают своеобразный узор. За книгами в углу желтеют удочки. Ах, эти удочки! Держу под мышкой термометр, а сам мысленно переправляюсь через Днепр. Дарницкий луг. Такие высокие травы, такое пестрое изобилие цветов.

В дождливый ветреный день я ловил рыбу на Ориках. Удочка стояла на мыске, и поплавок — пробка от шампанского — маятником ходил посреди глубокого заливчика. Э-ге-ге, вижу, он уже пыряет посреди озера и, пока сбрасываю одежку, щуковка желтым копьем летит по волнам в самые дальние заросли куги. Велико желание поймать крупную щуку. Хмелит рыбачий азарт. Не страшна даже студеная вода. Плыву стремительным кролем добрых сто метров. Осматриваюсь. По ветру стелется густая гибкая куга, и кажется: вот-вот накроет тебя гребень темно-зеленой волны. Капельками ртути мелькают водяные пауки, рыба ушла в глубину и почти утопила удилище. Вблизи старой коряги дрожит вода, она расходится кругами. Там бьют ключи. Нырнув, сразу почувствовал их силу. Холодная, жгучая глубина. Коченеет тело. Спускаясь на дно, вынужден держаться за лесу. Опора ненадежная. Как только рука нащупала какие-то корни, щука рванулась и, точно нитку, порвала туго натянутую жилку. Меня подхватило течение и вынесло на поверхность. А в небе мечется встревоженная чайка. Где-то близко в зарослях куги ее гнездо. Пока плыву к берегу, она с криком нависает надо мной — то падает ковшиком, то расплескивает крылья. В сумерках я возвратился с Дарницкого луга домой. Как ни напрягал грудь, как ни дышал глубоко, а воздуха не хватало, легкие будто набиты опилками. Утром явился молчаливый старик-врач и стал выслушивать. Я хрипел, кашлял. Врач опустился в кресло и задержал взгляд на акварели Верещагина. Воин времен Тамерлана в грозном боевом убранстве натягивал тетиву лука. Молчаливый старик, погрозив ему пальцем, достал из кармана бланк для рецепта и придвинулся к письменному столу.

— Ну-с? — пожевал губами. — Так-с... — И прописал мне отвратительно горькие порошки сульфидина да еще вдобавок, какую-то приторную микстуру.

Достаю из-под мышки термометр. Не-ет, не-ет! Не напрасно глотал полынную горечь и пил почти сахариновой сладости смесь — наша берёт. Тридцать шесть и девять. Но все-таки, девять... За этой границей близок постылый постельный режим.

Осторожно кладу термометр на край письменного стола. В медной оправе хмурит широкие брови Владимир Луговской. Поэт стоит у рампы на сцене киевского ДКА. Всматриваюсь в снимок и впервые за многие месяцы среди слушателей в полутемном зале нахожу себя и знакомых артистов ТЮЗа. Слышится рокочущий бас:

— Не хныкать, не ныть, не бояться...

А над кроватью в глубокой раме застыли на снегу пегие лошаденки. Бородатые возчики в черных свитках, подпоясанные красными кушаками, грузят на сани голубоватые глыбы льда. Меня всегда радовала эта картина художника-передвижника Сергея Ивановича Светославского свежестью зимнего утра, сияньем льда и снега.

Сани как будто отъезжают, удаляются, тускнеют ледяные глыбы...

«А может быть, Микола прав: идут маневры, строго приближенные к настоящей боевой обстановке? Конечно, возможен серьезный конфликт с Германией, но его уладят, войны не будет». С этими мыслями засыпаю.

Сквозь сон слышу, как скрипит дверь. Открываю глаза — в комнате возбужденный Микола.

— Ты знаешь... — резко встряхивает красивыми светлыми кудрями. — И надо же такое... Зина ходила на Сенной базар и вот принесла новости. Молочницы, говорят, видели, как немецкие самолеты бомбили Дарницкий мост. Сбросили бомбы и все целехонькие ушли. Ну как тебе нравится — целехонькие! А наши что? Дремали?! Подпустили разбойников и не всыпали им? Да, не всыпали?! А еще говорят: фашисты воздушные десанты сбрасывают и в Киеве появились переодетые в милицейскую форму шпионы. Надо же такое... Слушает всякую чушь.

Шпак — импульсивный человек. Его серо-голубые глаза то задумчивы, то насторожены. Он словно проверяет точность найденного образа или прислушивается к ритму будущих стихов — легко вспыхивает и моментально успокаивается. Семья у него немаленькая, и живется поэту нелегко. Но он самоотверженно создает сказание о гражданской войне. Часто читает мне отрывки. Колоритно, с интересными ритмическими переходами написан рейд партизанской конницы.

Ну вот... В таком духе. — Пряча в папку совершенно синие от множества помарок, исписанные вдоль и поперек листки, резко взмахивает рукой. — Трубить, так в большие трубы!

Все силы отданы эпической поэме. Это его надежда. Зина всячески ободряет мужа и терпеливо ждет эпилога. А пока... приходится довольствоваться случайными гонорарами и кое-как сводить концы с концами. Микола не унывает. Временные материальные затруднения не могут погасить его творческого энтузиазма.