Смеркалось. Понемногу вечерний туман окутал ложбинку, поросшую ольховыми кустами, а оттуда расползся во все стороны. По ложбине бежал верткий ручей.

— Заночуем здесь, — сказал Болотников и сбросил с плеч дорожную суму. Он зачерпнул в ладонь из ручья, попробовал: — Вкусна водица. Ну что, други, запаливай огонь.

Павлуша достал трут, огниво, высек искру.

Костер разложили в яме, чтобы кто чужой не увидел. За все время пути Иван был осторожен, на ночь выставлял караульных или сам сидел до утра, не смыкая глаз. Даже в деревни ватага не заглядывала: беглых повсюду ловили, сажали в темницы, потом кого возвращали хозяевам, кого себе забирали — крепостными всяк разживиться не прочь.

В пути голодали. Ели ягоды и коренья, ставили в речках вершу, да народу-то десять человек… Третьего дня, правда, повезло: удалось забить выскочившего из чащобы кабана. Но тут не все гладко вышло. Раненый зверь успел пропороть клыком ногу Степану — самому сильному из ватаги. Пришлось сделать носилки, нести по очереди.

Когда нажгли в костре углей, стали жарить на прутах мясо.

— Сюда бы да кусок хлеба! — глотая слюнки, мечтательно сказал Павлуша.

— Может, и соли хошь? — усмехнулся один из сидевших рядом.

— Соли… — произнес кто-то, — я ее аж на вкус позабыл.

Посыпались шутки:

— Да она сладкая, навроде меда.

— Позабыл, ворочайся в Москву к хозяину. Он те соли даст.

— Да каши с маслицем… Березовой.

— Будет, ребята, зубы скалить, — сказал Болотников. — Ешьте да на боковую.

После еды выпили согретой в казанке воды, улеглись. Трава и кусты были мокрыми от росы, но военные холопы князя Телятевского ко всему привычные — сразу уснули.

Болотников лежал на спине, глядя в звездное небо. Подумал: словно солью краюху присыпали. Вздохнул, повернулся на другой бок, провалился в сон.

Не спали двое караульных, сидели рядышком, переговаривались, но затем один предложил:

— Я малость сосну, а ты постереги. Потом растолкаешь, подменю.

Второй караульный привалился к нему, долго слушал, как капала с кустов роса, и незаметно задремал.

…Рано поутру ехали ложбиной четверо оружных всадников. Углядели они: лежат подле кустов люди, спят. Мигом определили:

— Беглые!

Открыл Болотников глаза, а над ним служилый на коне — копье наставил, да еще улыбается. У копья древко длинное, наконечник будто жало острое.

— Как почивал?.. — спрашивает. — Не жестко ли?.. Да не балуй. Саблю брось вон туда… Не то так есть к земле приколю.

Иван поглядел на товарищей. Над тремя из них нависли копья. Стало быть, четверо конников против десятерых пеших. Вроде бы сила на стороне служилых, одного только не знают они: не просто беглые мужики пред ними, но воины бывалые, в ратном деле наторевшие.

— Куда, говоришь, саблю бросить? — переспросил Болотников, чувствуя, как девять пар глаз впились в него, ловя малейшее движение.

— А вон туда. — Всадник мотнул головой.

В тот же миг Болотников резко дернул за древко. Служилый, не удержавшись, упал с лошади да так и не встал — железное жало проткнуло его насквозь.

Лихо бились служилые. Но все полегли у ручья средь ольховых зарослей…

Не даром далась победа и болотниковцам. Двое получили раны от удара копьями. У Ивана с локтя сочилась кровь.

Тела убитых Болотников велел затащить в кусты. Степана и двоих раненых посадили на лошадей.

Павлуша подвел вожаку коня. Но Болотников отказался, велел навьючить на него всю поклажу, чтобы люди шли налегке.

— Так пойдем. Не ровен час кинутся искать служилых.

Когда над ложбиной поднялось солнце, они были уже далеко.

…А Дикое поле приближалось с каждым шагом. И воздух становился пьянящим, целебным. Даже раны перестали ныть. Весело пересвистывались в траве суслики. Гордо кружили в чистом небе беркуты.

Дышалось легко.

Степь!

Неяркий зимний свет проникал сквозь слюдяное окно. Царь смотрел на огонек лампады, беззвучно пошевелил губами. В застывшем восковом лице уже не было жизни. У постели умирающего сидела царица Ирина, возле нее стоял Годунов, поодаль — бояре. Федора Иоанновича спросили:

— Кому, государь, оставляешь престол?

Казалось, не услышал царь. Но вот губы его дрогнули:

— Как богу угодно, так и будет.

Седьмого января 1598 года царя Федора не стало. Большой кремлевский колокол, вспугнув тучи галок, возвестил об этом народу.

Незадолго до смерти Федор Иоаннович наказывал жене: «Как приберет господь мою душу, удались от мирского жития. Постригись в монахини. Исполнишь?» — «Исполню», — пообещала Ирина.

Но Борис упросил сестру-царицу не делать этого сразу. Она да патриарх Иов, глава русской церкви, были его опорой. Без них о троне и мечтать нечего. Мстиславский, Шуйский и другие родовитые бояре рвались к престолу. Годуновы не были такими знатными.

Царица согласилась принять пока власть, и Москва, а затем другие города присягнули ей на верность. Но через три дня перед собравшейся в Кремле толпой Ирина объявила о своем пострижении. Она уехала в Новодевичий монастырь, где приняла имя старицы Александры.

Боярская дума решила созвать Земский собор. Это значило, что в столицу должны были съехаться выборные люди от всех сословий со всех городов. Вот они-то, выборные, и составят собор, который назовет нового царя.

Нет, не зря Годунов уговаривал сестру. Понимал, приспело время стать ему государем. Дождался!

Да и кому быть на Руси царем? Годунов и умом горазд, и духом тверд, и говорит красно. Знали, правда, про него и другое — честолюбив, мол, и вероломен. Но кто из прочих бояр без недостатков? А Годунов и править государством может, и в чужих заморских краях о нем с почтением отзываются.

И все же не мог Борис, как раньше при Федоре Иоанновиче, навязывать свою волю Боярской думе. Сидевшие там родственники и доброхоты предлагали избрать его на престол, но высшая знать не желала видеть Годунова царем, считала его худородным выскочкой.

А тут еще пошла по Москве молва, что Борис отравил благочестивого Федора. Заволновались посадские низы. Годунов заперся в своих палатах, а затем уехал в хорошо укрепленный Новодевичий монастырь к сестре — старице Александре.

— Как живешь-здравствуешь, боярин? — спросила она.

— Худо. Вся надежда на тебя и на патриарха…

Патриарх Иов убедил народ в том, что с выборами нужно повременить, покуда не пройдет сорока дней со дня смерти Федора Иоанновича. Сам же зачастил в Новодевичий.

В присутствии духовных чинов патриарх выговаривал царице:

— Ты, старица Александра, от мирских забот ушла, волю покойного государя Федора Иоанновича исполнив.

То дело праведное. А что место свое пустым оставила — богу не угодно. Должно тебе на трон царя устроить.

Так же прилюдно просил он Годунова вернуться к правлению.

Когда кончился сорокадневный траур, Иов сразу же созвал собор на своем подворье. Сторонники Годунова зачитали «боярское свидетельство». Щедро были расписаны заслуги Годунова перед Русским государством! Бориса называли победителем «прегордого» царя Крымского, королей Польского и Шведского. Упомянут был и тот случай, когда больного Бориса посетил Грозный и показал на трех перстах, как равны для него Федор, Ирина, Борис.

На соборе у патриарха было решено: идти всем миром к старице Александре просить, чтоб посадила на царство брата.

А в кремлевском дворце заседала Боярская дума. О Годунове там и слышать не хотели. Но и меж собой согласия не получилось. Никто из достойных собрать большинства не мог.

Патриарх Иов мешкать не стал. По его велению к Новодевичьему двинулось шествие. Но Годунов, выйдя к толпе, заявил со слезами на глазах, что о престоле никогда не помышлял, а потому просить его на царство не надобно. Постоял народ, да так и ушел ни с чем: отказался Годунов государить.