Мальчик раскрыл глаза широко и удивлённо заулыбался, все посмеялись, заулыбался и селянин:
— Ну, ты хлопец мастак, так-растак!
— Это, почтенный, что — так, пустяк. Вот отец мой, бывало, ка-ак начнёт быль-небылицу, не знал, как остановиться. Все развесят ухи как лопухи, и всё кидают ему медяки да серебряки. А чтоб отец уже взял да замолк, носили ему золотой замок. Вешали на губы, закрывали на ключ. Но отец-то мой был сильно могуч — свистел через ноздрю, выбрасывал соплю и тою соплёю перебивал всё остальное — и железное, и золотое.
— Ну же ж ты и врак!
— Так ясное дело — не дурак!
И опять все посмеялись.
— А ну, хлопчик, давай знакомиться, — обратился весёлый возница к мальчику, заметив, как жадно тот впитывает происходящее. — Я — Янка, трубадур. А это всё мои друзья — мне без них никак нельзя!
Это Веленица-Милавица — певица — она у нас Прынцесса.
Мальчику приветливо улыбнулась красивая-милая девушка с длинными тёмно-рыжими локонами в алых и голубых лентах. Девушка, сразу понимая игру, повязала мальчику на запястье кожаный цветной лоскуток: «Это от всякой болезни, и про нас память». Отец-селянин снял ко груди соломенную шляпу и кивал, понимая, что это для его сына большое событие.
— Это самый сильный человек на свете — показал Янка на богатыря с белыми волосами и усами — его зовут Торхельд — он дудит на волынке и сочиняет северные суровые, но нежные песни. А может взять коня на плечи и бежать с ним полдня.
Торхельд согнул перед мальчиком руку: «Дави пальцем!» — пальчик потрогал каменный бицепс. Селянин восхищённо заогогокал. Все опять посмеялись.
— Это Смиргун — в его руках гусли поют как девушки, а девушки мурлычут как гусли. «Ха-ха! Верно-верно!» — сказал Смиргун, немного смущаясь для порядка.
— Нику-Никола цыган — он бродяга больше, чем мы все. Его ближайший родич — Ветер. Он — скрыпач. Ты слышал скрыпку? — он сам её придумал!
Нику, хитро играя чёрными глазами, достал чудесный невиданный инструмент. Тряхнул чёрными прядями. Поднял палочку-смычок. И запела душа!.. Тихонько… Запела…
— А это — Дивак, Диваня — он умеет летать!
Дивак достал лёгкие бубенчики-колокольчики и стал позванивать согласно скрипке. Низким басом загудел Торхельд. Потянула бархатно-серебристым голосом Милавица.
Селянин, вздохнул, потёр глаза, не смея нарушать музыку словами. Оказалось, что он и не старый человек, а просто очень усталый.
— Как это — летать? — слушая волшебные звуки, спросил мальчик.
— Увидишь, малыш, приходи с тятей на представление… А как зовут тебя? — спросил Янка, а Милавица игриво показала рожицу. И мальчик, уже согретый вниманием, ответил: «Я — Олесь».
— О, красивое имя! — воскликнули чуть не все разом. То ли правда так им понравилось, то ли хитрецы такие, а может и то, и то.
И скрипка пела, и грустила, и завлекала, и смеялась, Позванивали бубенцы, подпевали тихонько дружные голоса. И шли весело под пологую горочку кони. И солнышко грело. И ветер трепал волосы и ленты. И странствие было легко и приятно. Сказка…
Приехали песняры. Издалёка. Косматую звезду в том году встречали ещё в Эстергорме Венгерском, за лето прошлое исходили Богемию, Хорватию, Сербию, Болгарию. Зимовали в Царь-городе, Граде Константина. Видели купола и храмы, дворцы и лачуги. Сей весной заезжали на Угорщину. Новые песни пели на Пасху князю Изяславу Ярославовичу в Киеве. Проехали уже через Волынщину и через Берестье, но долго там не задержались — крепость есть крепость, всё в строгости и порядке. Послушали песняров, похвалили, и дальше отправили. Были недолго и в Кобрине. Путь держали ныне на Варяжское поморье.
Вот и до нас докатили. Не глухое место Деречин — само небольшое, но в нём середина — вокруг множество небольших поселений. Там и сям расположены семьи и роды. Среди лесов, среди полей живут себе хлеборобы, мельники, пекари, охотники, мясники, рыбаки, бортники, гончары, лесорубы, плотники, скотоводы, кожевники, скорняжники, дубильщики, красильщики, портные, каменщики, печники, на все руки мастера, да и всех не перечесть. А по грибы-ягоды ходить — это и не работа вовсе, а удовольствие, но некоторые и на том зарабатывают. А в Деречине — вече. Большой сход. И ярмарка. Во все стороны торговые дороги. Много мастеровитых и талантливых людей и вездесущих торговцев.
Дидюк Заоколицкий отсюда родом. Богатый купчина. Домище у него до самого верха в тридцать венцов, а подворье саженей по пятьдесят вдоль и поперёк. Есть в Деречине зодчий — знатный строитель, много построил, зарабатывает тем, что рисует владельцу будущий дом, какой тому понравиться, и руководит строительством. Есть в Деречине столяры — любую вещь вырежут из дерева — хочешь, наличники резные, хочешь, двери все в зверюшках, хочешь, истукана о семи ликах, хочешь, хитроумную детскую игрушку, что и взрослому охота поиграться. Есть в Деречине художник — он рисует заморскими красками (а какие-то сам намешивает) на лучших липовых досках картины, какие закажешь, на металлических бляхах медных, бронзовых, железных — так, что не обдерёшь краску, на кожаных плащах, штанах и сумках замысловатые красивые узоры. Много чего есть в Деречине. Есть добрый лекарь — это Бранибора, Вершислава, Святояра и их сестры Светланы отец. Зовут его, а это все знают, Буривой.
Но у лекарей, как и у кузнецов, как и у всяких мастеров, частенько не как у простых людей — знают они много и знания их секретны. И делаются эти люди как бы немного… не в себе. Вот и Буривой стал говорить, что он уже и не Буривой, а называет себя Родомыслом. Почтенный он человек, много делает добра, и в глаза ему не перечат: Родомысл, так Родомысл. А за глаза — всё равно Буривой.
Он всех лечит и учит. Раньше, в молодости был дружинником. А потом нашёл в себе талант исцелять болезни. И, то ли на военное дело сил больше не хватило, то ли посчитал важнейшим, чем война, возвращать здоровье, стал лечить. И хорошо у него это получалось. Теперь и не только из окружных деревень, но и из отдалённых поселений стекались к нему люди с какой-нибудь хворобой. А он ко всему этому готовиться. Насобирает тыщу сортов ягод, трав, мхов, семян, цветов, кореньев, редких каких-то лягушек, жучков, надерёт коры с разных деревьев, каких-то каменчиков натолчёт-натрёт в порошки, наберёт и рогов, и костей, и всякого такого, что непривычного человека от одного вида или запаха этой гадости может наизнанку вывернуть. Пчёл, конечно же, очень любит. Пчелиный мед и яд у него среди первых лекарств. И муравьями пользуется. Наварит-напарит зелий, снадобий, притирок, примочек, пластырей, намешает порошков, мазей. Различные настои, бальзамы и эликсиры настаивает на очищенной крепчайшей браге! Её и пить-то нельзя — всё нутро спалит! Целая отдельная изба у него полна целебных средств. Пока готовит, приговаривает, заговаривает, силу вселяет. Пьявок мерзко-противных из пруда поналовит. И часто хорошо помогает.
А руки у Родомысла как будто не забыли ратного поприща — железные, хоть ему уже лет, наверно, шесть с половиной десятков. Этими железными руками, как клещами, бывает, мнёт человека, особенно в бане пораспарив, а тот аж млеет, но терпит, знает, что станет ему от хвори легче.
А между этими занятиями, вместе с другими грамотеями детей Деречинских учит Родомысл в специальном учебном доме.
К нему, лекарю Родомыслу и привёл мальчика Олеся встреченный нами по дороге батько-селянин. Посмотрел Родомысл на Олеся, пощупал тонкие ручки и ножки, шею, спину вдоль всего торчащего хребта, поглядел на язык, на глаза, на пальцы, взохнул.
— Сколько детей у тебя, Мазай?
— Двенадцать Бог дал, двое померли.
— Так ты каким ремеслом занимаешься?
— Плотницким.
— А сколько у тебя скотины дома?
— Конь есть и две коровы, три козы, хряк, свинья поросная и кур две дюжины. Ну и две собаки… и три кошки… мышей ловят.
— А старшим детям сколько лет?
— Шестнадцать и четырнадцать.
Родомысл помолчал.
