Воздух здесь был еще тяжелее.

И запах тления явственнее.

Бердичевский быстро подошел к окну и тоже распахнул ставни. Прежде чем оглянуться, он подождал немного. На сей раз никаких странных звуков Борух не услышал. Тогда он отвернулся от окна и окинул взглядом эту комнату, служившую хозяину спальней — судя по стоявшей в дальнем углу узкой кровати.

На кровати кто-то лежал, укрывшись с головой.

«Спит, — с некоторым облегчением подумал меламед. — Слава Богу, а то я…»

Он подошел к спящему, похлопал лежавшего по плечу и громко сказал:

— Реб Шмуэль, пора бы вставать. У вас там на крыльце набезобразничал кто-то…

Ни звука в ответ. Борух осторожно потянул одеяло и в ужасе отшатнулся.

Шмуэль Пинскер был мертв. Голова запрокинулась далеко назад, так что острый кадык под неестественно желтой кожей торчал вертикально вверх наподобие крохотной пирамиды.

Когда первый вполне естественный испуг прошел, меламед осторожно наклонился над умершим. Широко раскрытые глаза Пинскера уставились в потолок. Черты лица его были искажены странной гримасой: казалось, покойник то ли кричит от страха, то ли смеется.

Вдруг Борух вздрогнул и поспешно отступил от кровати: ему показалось, что направление неподвижного взгляда умершего хозяина дома изменилось. В то же мгновение послышался какой-то шум: будто под дырявым потолком единовременно снялась небольшая птичья стая.

Нет, ему положительно не хотелось более оставаться в этом странном месте. Сейчас он испытывал только одно желание: как можно скорее уйти отсюда. Внезапно у него закружилась голова и на глаза навернулись слезы — видимо, от спертого воздуха. Бердичевский покачнулся. На ресницах дрожали слезы. Из-за этого ему показалось, что в комнате происходит какое-то движение, очертания предметов явственно искажаются, а тени, отбрасываемые ими, начинают жить сами по себе.

Мало того — Боруху вдруг почудилось, что скончавшийся Пинскер пытается повернуться на бок и взглянуть на незваного гостя.

Это было слишком даже для меламеда Боруха — человека совсем не трусливого и весьма любопытного. Испустив сдавленный крик, Бердичевский бросился вниз по лестнице, затем на крыльцо.

Только тут он остановился.

Головокружение не прекращалось, к нему прибавился явственный неприятный озноб — предвестник сильного жара. Ноги казались ватными. Чтобы не упасть, ему пришлось опереться о перила крыльца.

— По-моему, я заболел… — прошептал меламед, щупая покрытый испариной лоб. — Только этого не хватало…

Его трясло все сильнее, зубы выбивали звонкую дробь.

Может показаться странным, но именно болезненные ощущения вернули испуганному меламеду некоторую бодрость и здравомыслие, утерянное несколько минут назад. Ему стало вполне очевидным, что все испытанное им только что в доме явилось просто лишь игрой воображения, возбужденного сверх меры фактом смерти знакомого человека и обычной простудой. Подумав об этом, Борух немедленно почувствовал сухость в горле и явные признаки начинавшегося насморка.

Неожиданно за его спиной с грохотом захлопнулась дверь. «Сквозняки, — подумал меламед с облегчением. — Дырявая крыша и дырявые стены. Конечно! Оттого и звуки эти странные, и тени…»

Теперь он и правда почувствовал себя лучше и увереннее.

— Надо срочно сообщить Ицику. Вот только отдышусь немного. — Он сказал это громко, продолжая крепко держаться за перила.

Ициком звали нового габая общины, выполнявшего одновременно обязанности главы «Хевро кадишо» — погребального братства.

На улице вновь появилась телега молочника. Теперь лошадь шла медленным шагом. Увидев неподвижную фигуру на крыльце, молочник натянул вожжи.

— Реб Борух! — крикнул он. — Что вы там делаете?

— Пинскер умер, — ответил меламед, испытавший при появлении телеги сильное облегчение. — Вы не видели Ицика? Надо бы ему сообщить.

— Что? — Мендель приложил ладонь к уху. Он был немного глуховат. — Что вы сказали?

— Я говорю — Пинскер умер! — Бердичевский повысил голос, отпустил наконец перила и осторожно сошел с крыльца.

Мендель удивленно присвистнул.

— Умер, — повторил он, подходя к телеге. — Надо же, — сказал Мендель. Круглое лицо молочника, обрамленное рыжей клочковатой бородой, приняло озадаченное выражение. — А я его вчера еще видел. Он не выглядел больным… Надо же, — повторил Мендель, окидывая внимательным взглядом фасад пинскерова дома. — Ай-ай-ай, какое несчастье. Отчего он умер, как вы думаете?

— Не знаю, — ответил меламед. — Я случайно узнал. Надо бы сообщить габаю, пусть позаботиться о похоронах.

Молочник кивнул.

— Я сейчас как раз к нему еду, — сказал он. — Я мигом.

Несмотря на сильнейшее желание уйти подальше от этого места, Борух Бердичевский дождался прихода «братчиков» из «Хевро кадишо» во главе с Ициком Ривкиным и даже, после некоторого колебания, последовал за ними в дом.

Странно — сейчас, в присутствии посторонних, ничего похожего на недавние пугающие ощущения он не испытывал. Да и дом выглядел вполне обычным — просто очень запущенным. Меламед несколько приободрился.

Тело покойного погрузили на специально предназначавшиеся для этого дроги и перевезли в бес-тохора — специальное помещение при кладбище. И вновь Бердичевский не решился уйти домой, тоже отправился в бес-тохора.

Заповедь отдания долгу умершему, одна из важнейших для евреев, заставила меламеда пробыть здесь в течение всей процедуры подготовки к погребению. Он молча смотрел, как «братчики»-мит'аским раздевали и медленно омывали теплой водой тело умершего, уложенное ногами к двери плохо освещенного помещения, — в знак очистки от скверны земных грехов. Он слушал, как вполголоса произносили при этом стихи из пророка Захарии: «Смотри, я снял с тебя грех твой и облек тебя в одежды нарядные», и стихи из пророка Йехезкеля: «И окроплю вас водою чистою, и очиститесь от скверны вашей». После омовения габай Ицик обмазал взбитым в специальной посудине яйцом голову и грудь покойника — эта процедура символизировала вечный круговорот жизни. Наблюдая за ней, меламед вдруг подумал, что действия главы поминального братства сейчас напомнили ему, как мать обмазывает смоченными в яйце перьями праздничную халу — прежде чем ставить ее в духовку. Сравнение ему самому показалось неуместным, он почувствовал некоторое смущение и на мгновение отвернулся.

Между тем мит'аским осторожно подняли тело так, чтобы оно оказалось в вертикальном положении. На какой-то момент Шмуэль Пинскер оказался лицом к лицу со стоявшим у входа в молельню Борухом Бердичевским. Меламед против воли напрягся.

Но на этот раз глаза покойника были закрыты, а черты разглажены, так что вид он имел вполне удовлетворенный. Бердичевский облегченно вздохнул и дальше уже без тревожного чувства наблюдал за последним омовением и за тем, как покойника обрядили в холщовый саван, швы которого были прохвачены грубыми широкими стежками. Члены погребального братства вымыли руки теплой соленой водой. Завернутого в саван покойника перенесли в молельню, и здесь габай прочитал над ним псалом, который должно читать родственникам: «Живущий под кровом Всевышнего…» — у Пинскера, как уже говорилось, не было родственников.

Вообще, вся эта процедура внесла в растревоженную душу меламеда заметное умиротворение, так что он был даже рад, что заставил себя пойти на кладбище. Придя домой, он не стал рассказывать матери всех подробностей случившегося, лишь коротко сообщил, что Шмуэль Пинскер внезапно скончался и что сам он только что вернулся с похорон. Эстер немного поахала, но вскоре успокоилась.

К ночи у Бердичевского резко подскочила температура, обострились насморк и кашель, так что всю следующую неделю он пролежал в постели, укутав горло и глотая терпкие отвары, приготовленные матерью. За это время неприятные детали случившегося в доме Пинскера почти полностью выветрились из его памяти. Все, что ему померещилось в доме несчастного Пинскера, все, что он там почувствовал, было отнесено и им самим, и его матерью к болезненному состоянию, в котором меламед пребывал в тот злосчастный день.