Власть тогда в местечке менялась чуть ли не каждый день: тут тебе петлюровцы с двухцветными флагами, а за ними — большевики с красными, а вот, глядишь, и деникинцы с трехцветными, а там — поляки, а там — немцы. А сколько тех батек вообще без флагов! Больше всего запомнили в Яворицах батьку Махно — и именно потому, что он вроде бы и был в местечке, а вроде бы и нет. Ночью пронесся по улицам, с шумом, стрельбой, криками, песнями. А утром проснулись яворичане — никого. Только повсюду разбросаны листовки, и в листовках написано: «Тут був батько Махно!»

Но вот однажды, в конце ноября, когда выпал первый по-настоящему зимний снег, наскочил на Яворицы красный отряд. Не то чтобы специально — из-за боя: то ли гнались за кем-то, то ли, напротив, от кого-то убегали. Ну и задержались на несколько часов — передохнуть, провиантом разжиться. А начальник их — комиссар в кожаной куртке и кожаном картузе со звездою, синих галифе и желтых сапогах — заявился отчего-то прямо в синагогу. И не просто заявился, а как был на гнедом коне, так и въехал внутрь. В синагоге же, кроме состарившегося раввина Хаима-Лейба, никого не было.

Реб Хаим к тому времени не просто состарился, но одряхлел, овдовел, двух сыновей потерял. Последний, младший — за границу подался. Слышал Хаим-Лейб к тому времени худо, видел — тоже. Так что комиссара на коне заметил не сразу. А когда заметил — ничуть не испугался, начал его выгонять. Но только и комиссар раввина не испугался, сам на него накричал, объявил его врагом новой власти. И приказал взять рабби Хаима-Лейба под стражу и вести за собой.

Прошли они через все местечко, сожженное уже столько раз, что пальцев на руках не хватит, и только что снова подожженное, то ли из озорства, то ли по злобе. Впереди — комиссар верхом, за ним — старый раввин, опирающийся на толстую палку, а за раввином двое красноармейцев с винтовками.

Привели раввина на окраину, к старому, тоже наполовину сгоревшему амбару, и поставили у стены. Комиссар спешился, встал напротив, на боку — сабля, в руке — наган.

— Ну что же, — сказал он негромко, — вот мы и свиделись, рабби. Что, не признаешь меня, вижу? А я тебя признал бы, даже если б не в Яворицах встретил, а где-нибудь в Москве или Питере. Хотя и был я в те времена совсем несмышленышем, только-только родившимся.

Реб Хаим внимательнее всмотрелся в лицо говорившего. И почудилось ему в этом лице что-то знакомое, но такое неуловимое, что не мог бы он с уверенностью сказать: мол, да, знаю я вас, гражданин-товарищ. Потому лишь пожал он плечами и ответил:

— Я ведь уже стар. И к смерти готов давным-давно. Так что ежели вы хотите меня напугать чем-то еще, зря стараетесь. Стреляйте из вашего револьвера и ступайте по своим делам.

Но комиссар почему-то стрелять не стал. Смотрел он раздумчиво на старого раввина и покачивал в руке маузер. И бойцы его, в островерхих суконных шлемах с красными звездами, тоже смотрели и тоже молчали. Хотя ружей своих, направленных в грудь Хаима-Лейба, не опускали.

Вдруг комиссар сказал им, не оборачиваясь:

— Идите, передайте — сейчас выступаем. Нехай провиант заготовят, пошерстят богатеев. Я тут задержусь немного. Надо мне с раввином еще кое о чем потолковать.

Когда оба солдата, взяв на плечо свои винтовки, скрылись за углом амбара, комиссар вдруг тоже спрятал страшный свой пистолет в деревянную кобуру. Заложив руки за спину, принялся он неторопливо шагать из стороны в сторону перед раввином, словно никак не решаясь сделать то, что хотел сделать. Смотрел он вниз, не на Хаима-Лейба.

Раввин же наблюдал за ним так, словно решение комиссара к нему никакого отношения не имеет.

И вдруг — удивительное дело! — следя безразличным взглядом за шагавшим туда-сюда комиссаром, заметил реб Хаим-Лейб, что не те следы остаются за ним на снегу. Не отпечатки сапог, которые были на комиссаре, а отпечатки огромных птичьих лап с когтями, словно прохаживался перед раввином не человек, а огромная хищная птица.

И понял реб Хаим-Лейб только тогда, что ведь и правда — вовсе не человек перед ним. Нет-нет, и не птица, конечно, а вовсе…

— …дьявол… — выдохнул раввин горячим шепотом. — Ты — дьявол! Вот на кого ты похож, ты — сын Лилит и Фишке-солдата, Фишеля Мазурского, ставшего демоном к своему и нашему несчастью! Благословен ты, Господь наш, Царь Вселенной…

— Ну вот, — комиссар усмехнулся недобро. — А я все жду — узнаешь или не узнаешь? И ведь обещала моя мать, что я тебе отплачу. Тебе и таким как ты, раввин. Я — или такие же, как я, братья мои многочисленные, в ком течет человеческая кровь, но нет человеческой души. Вот я и пришел, раввин. Пришел отомстить. Ты убил моего отца. Хотя он был всего лишь человеком, или наполовину человеком, но он был моим отцом! Ты изгнал мою мать, заставив ее отказаться от моего отца — ее мужа. Потому он и умер, рабби. Его ведь на этом свете только она своими чарами поддерживала. Такие, как ты, всегда изгоняли мою мать. И приходилось ей довольствоваться снами тех мужчин, чтобы рожать нас. Приходилось ей собирать капли семени их, которое проливали они, когда любили ее в своих раскаленных снах. А наяву такие, как ты, не давали ей мужчин. Вот мы теперь и пришли за вами. Я — за тобой. Другие — за другими. Говоришь, готов к смерти? Так прими ее. Встань у стены. Если хочешь, я даже позволю тебе помолиться. Не бойся, я не стану прерывать твою молитву.

Раввин спокойно и даже благодарно кивнул, закрыл глаза и начал читать молитву. Он читал ее неторопливо, но и не пытаясь нарочито замедлить, — читал так, как всегда читал молитвы.

Вот он дочитал, сказал: «Омен» — и открыл глаза.

Перед ним не было никого. Только следы на снегу — похожие на следы огромной птицы.

Он отошел от амбара, все еще ожидая, что вот-вот раздастся выстрел, который оборвет его жизнь.

Но нет — не было никаких выстрелов. Никого не было. Унеслась страшная команда, налетевшая вихрем на Яворицы, улетели красные конники в шапках с шишаками и красными звездами, умчался — то ли в тачанке, то ли просто по воздуху — их птиценогий комиссар, полудьявол в кожанке и галифе, с красною звездою на груди.

Обогнув амбар, пошел раввин в догоравшее местечко. И думал о тех давних временах, когда сам он был совсем ребенком, когда спасала его жизнь покойная Шифра-знахарка, когда юным бохером столкнулся он с жутким Осквернителем снов. Думал он и о несчастном Фишке-солдате, о страшной его возлюбленной и ее смертельном поцелуе.

И еще ломал раввин голову над тем, почему же, в конце концов, комиссар этот, сын дьяволицы Лилит и сам дьявол, подменыш, которого Лилит подложила в чью-то колыбельку вместо похищенного и умерщвленного ею человеческого ребенка, — почему же он, призванный убивать и разрушать, точно так же, как сотни или даже тысячи, а может, и десятки тысяч подобных ему, — почему же он пощадил его?

Ходил раввин Хаим-Лейб между опустевшими домами и сожженными деревьями, ходил между изуродованными мертвыми телами, ходил по мокрому окровавленному снегу — и не находил ответа.

Потому что не мог же быть причиной короткий миг, когда он, глядя на пришедшую за своей жертвой в ту страшную ночь дьяволицу Лилит, вдруг ощутил мгновенную жалость — не к ней, а к недавно родившемуся сыну Фишке-солдата.