От Сартии тянуло холодом могилы и чужими страхами. Из него истекала тьма.

Хаим-Лейб попятился. Туманное кольцо следовало за ним, обвиваясь вокруг стола со спящим в выморочном сне раввином.

— Я не боюсь тебя!.. — воскликнул Хаим-Лейб, тщетно пытаясь высвободиться из цепких объятий ледяной тьмы. — Ты всего лишь вор, крадущийся под покровом ночи! — Напрягая все силы, он прокричал — прямо в горящие багровым огнем глаза: — Благословен Господь, Царь Израиля, дарующий жизнь!

Ледяные объятия ослабли. Облако тьмы дернулось, словно под порывом освежающего ветра.

— Ты — клипа, пустая оболочка, — спокойно сказа Хаим-Лейб в горящие перед его лицом дьявольские глаза.

Облако тьмы вновь заколебалось. Хаим-Лейб, глубоко вздохнув и зажмурив глаза, шагнул вперед — в самое сердце черного тумана. Ледяные пальцы сжали его сердце, ледяной обруч стянул голову.

В то же время он почувствовал, что куда-то летит — или падает.

Хаим-Лейб не знал, долго ли продолжался полет-падение, но он кончился. Ноги парня уперлись в твердую поверхность.

Хаим-Лейб огляделся. Он стоял на базарной площади Явориц — как в первом из страшных снов. И точно так же услышал он низкий гул, доносившийся из боковой улицы. Но теперь слух его ясно различил: то был звук сотен или даже тысяч шагов. Шаркающий звук приближался, усиливался. Хаим-Лейб пошел навстречу этому звуку. И вновь ударивший из переулка ветер прямо в лице ему швырнул охапку опавших листьев. Но теперь юноша упрямо шел, преодолевая сопротивление ветра, навстречу встававшему впереди багровому зареву.

На этот раз ему навстречу вышла бесконечная толпа людей. Их лица казались смутно знакомыми, но серыми, лишенными красок жизни, с едва угадываемыми, словно стертыми чертами, а глаза — потухшими и слепыми. Смертный холод исходил от них, ледяными волнами захлестывая продолжавшего двигаться Хаима-Лейба.

Он прошел сквозь эту толпу, словно сквозь облако, и тогда все окружающее исчезло, и юноша зашагал прямо в свернувшийся воронкою багровый горизонт.

Он увидел луг из своего последнего и самого страшного сна. Так же, как тогда, на лугу выделялись более светлые полосы, и так же, как тогда, в земле рылись бурые свиньи. Но теперь Хаим-Лейб знал, что эти грязные животные выкапывают из земли. Знал — и не отворачивался.

Словно в подтверждение его знания, земля вдруг начала вспухать, и на месте полос с более свежей и зеленой травой один за другим вскрылись рвы.

Хотя юноша понимал, что должно предстать его взору, он стоял неподвижно, ожидая, когда вскроется последний — ближайший.

И лишь после этого, сделав шаг, опустился на колени и медленно заглянул в ров.

Хаим-Лейб глубоко вздохнул и зажмурился — лишь на мгновение. Вновь открыл глаза, заставляя себя смотреть.

До самых краев ров был заполнен мертвыми телами. Обнаженными и столь истощенными, что даже не совсем воспринимались человеческими останками.

Рты покойников были широко распахнуты, словно в беззвучном крике.

Он выпрямился и увидел у горизонта темное бесформенное облако, в центре которого сверкали кровавым огнем чудовищные глаза. То был Сартия, Осквернитель снов и повелитель этого места. Сартия ждал, его взгляд прожигал юношу насквозь.

Окружающая картина начала меняться. Край горизонта медленно и плавно пополз вверх, к зениту, где тускло мерцало холодное светило, серые лучи которого ничего общего не имели с настоящими солнечными. За спиной происходило то же самое. Земля выгибалась со всех сторон, оставляя его на самом дне гигантского колодца, стены которого были образованы концентрическими окружностями разверстых рвов.

И вот, в тот момент, когда края ужасного колодца почти полностью сомкнулись над его головой, когда все пространство чужого кошмара вот-вот должно было превратиться в подобие огромного мешка, из первого рва поднялись один за другим несколько мертвецов — даже не покойников, а скелетов, обтянутых желтой, в трупных пятнах кожей, с запавшими беззубыми ртами.

Один за другим они выбрались из страшной ямы, приблизились к юноше и остановились.

Сердце Хаима-Лейба стучало часто и громко — от пронизывающего холода и от ужаса.

Вдруг он обнаружил, что покойники подняли руки, словно просили его о чем-то. И в остекленевших глазах их непостижимым образом он увидел умоляющее выражение. Еще не совсем понимая, что последует за этим, Хаим-Лейб машинально пересчитал их.

Оживших мертвецов оказалось девять. Вместе с застывшим в центре чудовищного луга бохером они составили миньян.

И тогда, почти за мгновение до того, как над головой сомкнулись выгнувшиеся края горизонта, Хаим-Лейб непослушными губами произнес первую строку кадиша — поминальной молитвы: «Да возвысится и освятится Его Великое Имя в мире, сотворенном по воле Его…»

Он запнулся. «Омен», — сказали покойники, и звук их голосов подобен был шелесту опавшей листвы под порывом ветра. Из ничего образовались белоснежные талесы и укрыли высохшие тела.

На плечи Хаиму-Лейбу тоже опустился талес. От ткани исходило слабое тепло, поставившее преграду могильному холоду.

Хаим-Лейб снова заговорил. С каждым словом он говорил все громче. Голос его прерывался, слезы катились по щекам, но он упрямо продолжал читать кадиш — как еще совсем недавно читал его по своему отцу, благословенной памяти рабби Якову Гринбергу.

Пространство медленно размыкалось. И так же медленно затягивались страшные рвы — словно раны на земном теле.

Когда же Хаим-Лейб произнес: «Превыше всех благословений и песнопения, восхвалений и утешительных слов, произносимых в мире, и скажем: Омен!» — беззвучно взвились вверх облака, свернувшись в воронку, померк серый мертвенный свет, и распался мир заполненных покойниками рвов, рожденный чьим-то ночным кошмаром и едва не поглотивший его самого.

Юноша огляделся по сторонам. Он стоял на окраине Явориц, недалеко от развалин старой синагоги и рядом с безымянной могилой, обиталищем Осквернителя снов.

Впрочем, Хаим-Лейб был уверен: рядом с бывшим обиталищем. Глубоко вздохнув, он повернулся и направился домой.

Он шел, с трудом переставляя ноги. Холодный морозный ветер тысячами невидимых иголок впивался в его щеки, заставляя кровь приливать к лицу.

…Медленно двигаясь пустой ночной улицей, Хаим-Лейб скользил взглядом по неосвещенным окнам и думал о том, скольким еще обитателям этих домов Сартия подменил сны.

И сколько из них пытались вспомнить увиденное, но не могли этого сделать — не из-за слабой памяти, а из страха перед чужим кошмаром.