Вскочил Тарас в седло поскорее, взял в повод Черта и поскакал прочь от страшного места. Но только вскоре побратимов конь вырвался и, заржав гневно, помчался прочь.
Остановившись, увидел Тарас, что серый жеребец вернулся к могиле, на которой по-прежнему лежала Степанова папаха, и понял, что Черт ни за что не уйдет от этого места. И тогда спешился он, зарядил рущницю, положил ее поперек седла. Прошептал: «Прости, брат», — тщательно прицелился и выстрелил. Пуля его уложила Черта рядом с надгробьем.
…Могилы в том месте давно заросли бурьяном, надгробья раскололись и ушли в землю, а надписи стерлись. Но, говорят, и сейчас еще летними ночами слышно бывает негромкое ржанье. А иные видели на вершине холма, над речной излучиной, красивого серого коня, сквозь которого просвечивали звезды.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЯВОРИЦЫ
Ехали козаки по ночному шляху,
Догоняли курень, запорожский стан.
И сказал Тарасу, заломив папаху,
Друг его и давний побратим Степан:
«Притомились кони, заночуем, друже.
То не звезды светят, светят огоньки.
То шинок, я вижу, далеко не дуже,
Прямо за пригорком, прямо у реки».
Старая шинкарка налила горилки,
Накормила хлопцев, уложила спать.
Вдруг Степан услышал пение сопилки —
Песенку, что в детстве пела ему мать.
Он тотчас проснулся, видит — держат свечи
Над его постелью девять стариков.
И промолвил первый: «Слушай, человече,
Я тебе открою — кто же ты таков.
Был рожден евреем, да пришли козаки,
Всех поубивали, все дотла сожгли.
А тебя крестили кляты гайдамаки,
Бросили в подводу, в курень увезли.
Рабби Элиягу я когда-то звался.
Здешним был раввином — да в недобрый час.
Ждал, что ты вернешься, и теперь дождался.
Будешь ты отныне тоже среди нас».
И еще промолвил рабби Элиягу,
Испугал Степана свет его очей:
«Пил ты не горилку, не вино, не брагу,
Слезы пил, козаче, — слезы горячей!»
А Тарас наутро пробудился рано.
Кликнул побратима — тишина в ответ:
А шинка-то нету, нету и Степана,
Только с неба льется серебристый свет,
Да сердитый ветер по деревьям свищет,
Огляделся хлопец — неприютный край:
Он сидит на камне посреди кладбища.
Ветер не стихает да вороний грай…
И откуда взялись у козака силы?
А из-за пригорка конь гнедой бежит.
А вокруг Тараса старые могилы —
На одной папаха черная лежит…
Рассказ второй
МИНЬЯН[2]
Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! Ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него!
Н. В. Гоголь
Заколдованное место
Был канун «малого Йом-Киппур», «малого» Судного дня, который всегда приходится на новомесячье и который, в отличие от обычного Йом-Киппур, отмечают только самые богобоязненные из евреев. Сапожник Герш к таковым не относился. Он с самого захода солнца засел в корчме одноглазого Мойше по прозвищу Сверчок, неторопливо пил водку, славившуюся у яворицкого корчмаря на всю округу, и закусывал пирожками c рублеными яйцами и луком, которые напекла корчмарка Ривка.
— Не пора ли тебе, Гершеле? — спустя какое-то время спросил Сверчок, озабоченно поглядывая в окошко. Он уже не в первый раз задавал этот вопрос за сегодняшний вечер. — Смотри, глубокая ночь на дворе. Я, конечно, рад, что тебе пришлись по душе Ривкины пирожки, но ты ведь живешь на самой окраине…
Поведение корчмаря могло вызвать удивление. Сапожник никогда не пил в долг, всегда платил аккуратно, так что Мойше, казалось, должен был бы благодарить Бога за посетителя, напившего и наевшего нынешним вечером без малого на полтора рубля и явно не собиравшегося занятие это прекратить. Плюс к тому, Гершеле в пьяном виде становился даже тише и спокойнее, чем в трезвом (в последнем его, правда, мало кто видел — разве что жена его Двойра, по утрам), поэтому и возможный дебош не мог быть причиной корчмаревых забот. А вот что могло — так это хороший скандал с упомянутой Двойрой, которая на прошлой неделе пообещала корчмарю, что если тот не отвадит ее дорогого супруга от стойки, быть ему (корчмарю, не мужу) битым прилюдно и пребольно. Обещание свое Двойра дала в присутствии нескольких свидетелей. Мойше-Сверчок, от природы щуплый и слабосильный, а от особенностей еврейской жизни всего боявшийся, запомнил ее слова и крепко в них поверил. Потому-то он и пытался сегодня отправить сапожника домой хоть немного раньше обычного.
В ответ на робкое замечание Герш протянул корчмарю гривенник и потребовал еще стакан водки и пару пирожков. Сердце Мойше разрывалось между желанием прибавить гривенник к полутора рублям и страхом перед Двойровым отмщением. Победила жадность. Сверчок принес сапожнику требуемое и со вздохом поставил на дубовые струганые доски стола. Герш выцедил полстакана и выглянул в окно. Только теперь он соизволил ответить на слова о позднем времени.
— Поздно — не поздно… — Язык его заплетался. — Если поздно, должно быть темно. А если не темно — значит, не поздно. — Он для пущей убедительности сопровождал свои слова неопределенными движениями больших рук. — Или поздно. — Он повернул руки ладонями вниз. — Или рано. — Ладони вверх. — Правильно? Вот. Ты посмотри, как луна светит, прямо как днем. А что это значит? — Теперь Герш торжествующе поднял указательный палец. — А это значит, день и есть.
Мойше с понятной тоской посмотрел на почерневший от кожи и клея ноготь. И тоже зачем-то взглянул в окно. На улице царила непроглядная темень.
— Какая луна, опомнись… — буркнул он. — Совсем мозги пропил, глаза залил. Какая луна, новомесячье завтра. Темно, ничего не видно на улице. Это тебе от водки светло. О-хо-хо… — Мойше в сотый раз протер стойки и два свободных стола. К столу сапожника — единственному занятому — он не приближался, твердо решив не наливать тому больше ни капли.
Между тем Герш воспринял очередное замечание корчмаря на редкость серьезно. Он даже поднялся и некоторое время стоял, уткнувшись в окошко. После чего повернулся к Мойше и укоризненно покачал головой.
— Ты что, Сверчок, ослеп? — спросил он. — Вон же светится!
— Да что светится? — Мойше в сердцах шлепнул по стойке полотенцем. Больше всего он не любил встревать в споры с посетителями по пустякам. И ни разу не сумел удержаться. В результате порой доставалось ему и от посетителей-украинцев из соседней Долиновки, и от своих яворицких евреев. Но натура всегда брала свое. Он решительно оттолкнул Герша от окошка. — Ну? — спросил он, тоже всматриваясь в непроглядную темень. — Где светится? Где?
— Да вон же, ч-черт!! — заорал Герш. — Вон, возле старой синагоги. Ослеп ты, Сверчок, что ли?!
Поминание черта вкупе со старой синагогой на некоторое время лишило суеверного корчмаря дара речи. Когда же он вновь заговорил, то сказал лишь:
