Человек, встретившийся яворицкому шульклеперу[39] Йоске на Бондарной улице, привлек внимание Йоске по двум причинам: во-первых, уже тем, что шел по улице в столь ранний час, а во-вторых — своей невероятной худобой. Шульклепер — он же шамес синагоги-клойза «Ор-Довид» — только-только завершил свой утренний обход местечка. Такова была его обязанность: выйти на рассвете и особым образом постучать колотушкой в закрытые ставни всех домов, чтобы хозяева поспешили в синагогу на утреннюю молитву шахарис. И вот сейчас, когда все набожные евреи только еще одевались, а Йосль возвращался в чувством выполненного долга, наткнулся он на высокого худого незнакомца, медленно вышагивавшего по улице.

Худобу подчеркивал и наряд — длинная, почти до пят солдатская шинель серого сукна, со следами споротых погон и каких-то нашивок. Болезненное лицо, почти такое же серое, как шинель, глубоко запавшие глаза и потрепанная бескозырка с выцветшим красным околышком дополняли непривычный облик и вызвали у шульклепера смутное чувство тревоги.

Странным казалось лицо еще и потому, что обычно худоба подчеркивает и заостряет черты, делает их более характерными и узнаваемыми. У пришельца же, несмотря на чрезмерную худобу, темное лицо казалось стертым, лишенным индивидуальности.

Он, похоже, не заметил произведенного впечатления — или просто не обращал внимания на прохожих и смотрел вниз, под ноги, опираясь при ходьбе на большую суковатую палку. На левом плече его висел солдатский вещевой мешок, изрядно потрепанный и выгоревший. Мешок был почти пуст, но при этом казался чрезвычайно тяжелым — по тому, хотя бы, как судорожно подергивал незнакомец при ходьбе левым плечом.

Он остановился — то ли для того, чтобы перевести дух, то ли по какой-то другой причине. Неожиданно вскинул голову и посмотрел в небо с озабоченным видом, словно опасаясь дождя. Но серые низкие облака, тяжело нависшие над местечком, не грозили дождем. Лишь легкая водяная пыль по временам заполняла холодный воздух — и тотчас уносилась короткими порывами ветра. Что и говорить — весна в тот год выпала не самая дружная.

И тут шульклепер его узнал.

— Чтоб я пропал, — сказал Йосль и вытаращил глаза. — Фишке! Фишке Мазурский! — И шамес превратился в соляной столб, оторопело глядя на худого мужчину.

Меж тем Фишель Мазурский (а это был действительно он) мерным шагом прошел мимо балагулы, глядя сквозь него так, как глядел до того.

Хотя нет, что-то такое дрогнуло на стертом лице его, когда Йосль сделал два шага назад и уперся спиной в стену ближайшего дома. Но то, возможно, лишь показалось балагуле. И от того Йоске испугался еще больше. Отвернувшись от Фишеля, он быстро пошел прочь, что-то бормоча себе под нос и глядя в землю. И так споро он засеменил, что даже проскочил мимо синагоги. Правда, спохватившись, тут же вернулся. Мазурский уже дошел до угла улицы, а Йоске стоял у калитки, рассеянно покачивая свою дубинку, и на лице его застыло выражение сильнейшего удивления, сдобренного толикою страха.

Чтобы читателю были понятны это удивление и этот страх, нам придется на короткое время отправиться на десять с лишним лет назад — в 1876-й год христианской веры, от Сотворения же мира — 5636-й. Зимою того года молодой сапожник Фишель-Нухим Мазурский — Фишке, как называли его друзья, — женился на Стерне-Двойре, дочери мельника Михла Розенталя, единственной — как это часто бывает почему-то именно в богатых семьях. То есть, был у Стерны еще и брат, Йосль, но умер он, не дожив и до трех лет; были и сестры, Крейна и Лиска, которые и вовсе померли в младенчестве. Тут надо сказать, что Фишель, пусть и не богат был, считался в Яворицах завидным женихом. Хоть для парня это и не очень важно, но был Фишель Мазурский очень красив, просто редкостной красотой отличался, причем красотой вполне мужской, в которой и сила чувствуется, а не только правильность черт лица и выразительность больших глубоких глаз. Так что многие девушки, даже очень скромные, на него заглядывались. А когда Фишке вывозил башмаки на ярмарку, возле его лотка вечно толпились женщины — притом что женских-то башмачков как раз было у него немного, хотя и их он шил чудесно, не только сапоги мужчинам.

Но главное — считался он знатоком Писания. Когда на сватовстве, как принято было, один из яворицких мудрецов, шойхет Орел-Мойше Гринбойм испытал его на знание Торы, и «Шулхана Оруха», и Геморы, и Мидраша, Фишель так умно и глубоко отвечал на каверзные вопросы знатока Гринбойма, что гости восхищенно дивились. И Михл Розенталь, не чинясь, подписал обязательство дать за Стерной четыреста рублей приданого. А еще пообещал, если только зять все время посвятит учению, то четыре года будет содержать молодых на всем готовом. Ну, правда, Фишель не стал аврехом[40] в полном смысле слова — учился лишь вечерами. Днем же шил на продажи сапоги да башмаки.

Свадьба праздновалась весело, шумно и широко, но вскоре оказалось, что Фишелю подоспела пора идти на царскую службу. Вроде бы и не должен был он идти — не положено было жребий тянуть ему, как женатому. Всё должно было свестись к штрафной плате — мол, не явился на призыв. За такое дело семья выплачивала двести рублей, получала зачетную квитанцию, тем все и заканчивалось. Но, видать, в недобрый час родился Фишке на свет Божий. Деньги, с помощью отца и тестя, заплатил, и квитанцию получил — а как пришла необходимость предъявить ее комиссии, так и оказалось, что потерял он квитанцию. И пока Розенталь-старший и Мазурский-старший переполошено искали, как бы тут помочь, забрили бедного молодожена и увезли. Осталась Стерна ждать, когда же муж из солдат вернется. Конечно, это не старые времена, не на двадцать пять лет, как отца меламеда Бердичевского забрили, но и не малый срок — шесть лет.

И вот, через каких-то полгода после этого, пришла весть, что отправился Фишке вместе со своим полком на турецкую войну. Уж как молодая Стерна плакала, уж как ее все жалели, — а только от судьбы не уйдешь. Осталась она ждать своего молодого мужа. Отец ее, мельник Розенталь, помог ей открыть небольшую скобяную лавку, от торговли в которой она и жила.

Но не дождалась Стерна Фишеля, пропал солдат… Как оно случилось, где — толком никто и не знал. Просто вдруг перестали приходить от него письма. А Стерна даже не знала толком, куда писать. Потом пришло письмо откуда-то из Санкт-Петербурга, на казенной бумаге, с печатью. Никто, кроме Стерны, письма не читал, но все яворицкие евреи знали, о чем говорилось в письме. А говорилось там о том, что, мол, местопребывание рядового П-ского пехотного полка Фишеля-Нухима Аврумова сына Мазурского, яворицкого мещанина, командованию неведомо. Что, мол, указанный Фишель был ранен где-то в Болгарии. Что, мол, дальнейшая судьба его неизвестна, но только в списках умерших от ран солдат он не числится. Что, мол, по выяснении обстоятельств исчезновения оного солдата семья непременно будет извещена. Но ежели станет семье известно, что солдат Фишель Аврумов Мазурский жив и здоров, обязана она, семья то есть, известить о том власти, потому как в этом случае рядовой Мазурский будет считаться по закону чистым дезертиром и подлежать военному суду.

На том всё и закончилось. То есть, вернее сказать, на том-то всё только и началось. Потому что осталась Стерна-Двойра не женой, не вдовой, а непонятно кем: агуной, «связанной». Или, как русские говорят, «соломенной вдовой». И вроде бы все сходились на том, что Фишке-таки умер в чужой земле, но ни документов, ни двух свидетелей его смерти нет.