Сендер-дурачок тут же прекратил пляску. Лицо его приняло обиженное выражение. Борух поспешно улыбнулся.

— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Ты очень хорошо поешь и танцуешь, Сендер. Ступай себе. Пойди в лавку, купи себе пряник.

Сендер важно кивнул и засеменил по направлению к корчме. По дороге он что-то бормотал себе под нос и чуть подпрыгивал.

Вскорости меламед вновь замедлил шаги, а на углу Торговой и Екатерининской остановился — несмотря на то, что уже и левый сапог зачерпнул изрядное количество воды, и обтрепанный сюртук промок почти насквозь.

Перекресток улиц здесь создавал нечто вроде небольшой площади или пустыря, на котором высился дом Шмуэля Пинскера. Борух вспомнил сказанное матерью о странном поведении хозяина. «Богатство… — подумал он, окидывая внимательным взглядом мрачного вида фасад, изборожденный причудливой формы трещинами. — Какое там богатство, мать права… Это и не дом вовсе, а та же лачуга, только очень большая… Чем же он живет, интересно? И почему не женится?»

Пинскеру было хорошо за пятьдесят, и никто никогда не слыхал, чтобы раньше, до переезда в Яворицы, у него была семья.

«Невеста ведьма, дети бесовские», — вспомнил вдруг Борух фразу из сумбурного монолога дурачка. Он усмехнулся — может, и правда сбежал Пинскер из Литвы от сварливой жены да крикливых детей сюда, в Яворицы?

Считалось, что работает он бондарем. Но, сколько Борух ни пытался, ему так и не удалось вспомнить ни одной бочки, сработанной хозяином этого запущенного строения.

Ветер внезапно стих. Бердичевский озабоченно посмотрел в темное низкое небо, готовое вновь пролиться дождем. И опять обратился к дому.

Что-то не давало ему так просто покинуть это место, показалось ему странным, но что — Борух понял не сразу. Он рассеянно извлек из сюртучного кармана платок, обтер мокрое лицо и зачем-то подошел ближе. Его внимательный настороженный взгляд ощупывал каждую деталь. Покосившиеся перила, огромные щели в дверной коробке и оконных рамах фасада. Выбитое стекло в одной из рам, замененное куском фанеры.

Неожиданно он ахнул: «Великий Боже!»

Было от чего испытать потрясение — мезуза с дверного косяка дома Пинскеров была сорвана. Не веря своим глазам, меламед быстро — словно чья-то невидимая рука властно толкнула в спину — взошел по рассохшимся ступеням на крыльцо.

И почувствовал, что в душу его закрадывается страх.

Дверь была незаперта и чуть покачивалась на ржавых петлях — как при хорошем сквозняке. А вдоль всего дверного косяка тянулись неровные глубокие борозды. Словно какой-то крупный зверь точил когти.

Борух внимательно осмотрелся. Мезуза, искореженная и сплющенная, валялась здесь же на крыльце, шагах в трех от косяка. Похоже было, что ее не только сорвали, но долго топтали ногами. Кто-то явно хотел оторвать от латунного цилиндра украшавшую его букву «шин» — первую букву имени «Всемогущий». По всему крыльцу были разбросаны клочки пергамента со стихами из «Шма, Исраэль».

Борух осторожно провел рукой по тому месту, откуда амулет был сорван. Рука предательски дрожала. «Ну-ну, — пристыдил он самого себя. — Не хватало еще трястись от страха из-за хулиганов…» Он решил, что кощунство сотворили долиновские босяки, по временам забредавшие в местечко и хорошо здесь чудившие. Слава Богу, случалось такое нечасто, да и забавы хулиганов были злыми, но не слишком уж жестокими: ну, посвистеть, сделать из полы свиное ухо и подразнить одиноко идущего еврея — лучше, если рядом с синагогой. В крайнем случае, побить окна в корчме. Не более того.

Ругая вполголоса долиновцев, меламед одновременно чувствовал, что дело может оказаться вовсе не в них. Он понимал, что необходимо предпринять какие-то действия. Например, позвать хозяина и указать ему на кощунственное безобразие, сотворенное у его дома.

Борух Бердичевский решительно толкнул скрипучую дверь и вошел внутрь.

В доме царила кромешная тьма — ставни плотно закрывали окна. Несмотря на щели в дверной коробке, воздух тут был спертым и густо насыщенным какими-то незнакомыми запахами, среди которых четко выделялся отвратительно-сладковатый аромат тления.

Меламед закашлялся. Странно, что за две недели жизни здесь Шмуэль Пинскер не попытался проверить собственное жилище. Что за удовольствие — дышать такой вонью! Меламед покачал головой и осторожно двинулся вглубь. Его шаркающие шаги, казалось, вызвали к жизни слабое эхо.

Борух остановился и прислушался. «Ничего удивительного, — подумал он, стараясь погасить появившееся чувство неопределенной тревоги. — Дом пустой, вот и эхо…» Он уже жалел, что пришел сюда. До сего дня бывать в гостях у Пинскера ему не доводилось. И по делу тоже. Как уже было сказано, Шмуэль жил одиноко, ни с кем не поддерживал ни знакомства, ни дружбы. Вообще, более мрачного и нелюдимого человека трудно было найти.

Единственным, кто захаживал к Пинскеру, был Сендер-дурачок, вспомнил вдруг меламед. «Точно, Сендер-дурачок к нему ходит. По праздникам, — подумал Борух с некоторым удивлением. — Только он и ходит…»

Глаза его привыкли к темноте. Он даже разглядел лестницу, ведущую на второй этаж, и кое-какую мебель, стоявшую в беспорядке.

А вот присутствия Шмуэля Пинскера не ощущалось. И это встревожило меламеда — особенно когда он вспомнил об изуродованной мезузе. «Мало ли что могли учудить долиновцы — особенно ежели напились…»

— Реб Шмуэль! — негромко позвал меламед. — Вы здесь? С вами все в порядке? Ничего не случилось?

Он подождал немного. Никто не отозвался. Борух повторил свой вопрос громче. Прислушался.

Никого.

— Эй! — крикнул он во весь голос. — Есть кто-нибудь? Отзовитесь!

В ответ донеслось лишь слабое эхо его собственных слов.

Меламед приблизился к лестнице. Прежде чем ступить на первую ступеньку, он внимательно — насколько позволяла темнота — осмотрел большое пустое помещение. Подойдя к ближайшему окну, Борух раскрыл ставни. Пасмурный свет, наполнивший комнату, показался очень ярким. Меламед облегченно вздохнул и вдруг замер. Ему почудилось за спиной чье-то быстрое движение. И еще — хотя Борух не поклялся бы в этом — показалось ему, что едва он открыл ставню, как где-то позади раздался короткий испуганный возглас, спешно подавленный.

«Уж не рехнулся ли реб Шмуэль от водки? Ох-хо-хо, водилась за ним эта слабость…»

Борух осторожно оглянулся.

Опять никого. Зато теперь он видел, насколько запущенной была эта большая комната с высоким потолком. Самый разнообразный мусор — от прелых прошлогодних листьев до осколков стекла — заваливал все углы. Старые кресла, колченогие табуретки образовывали причудливые группы по всему помещению. Все вокруг покрывала осыпавшаяся со стен известка, половицы рассохлись настолько, что оставалось лишь удивляться — как это он в темноте не споткнулся и не вывихнул себе ногу, пока добирался до закрытого ставнями окна. Да и сами ставни еле держались — ржавые гвозди, крепившие петли, наполовину вылезли из своих гнезд.

Задрав голову, Борух осмотрел потолок, посеченный огромными трещинами. Осуждающе покачал головой. Взгляд его упал на дверь второго этажа.

Она была распахнута.

Нахмурившись, меламед некоторое время смотрел туда. Исчезнувшее было тревожное чувство вновь царапнуло его.

Оттуда, из двери второго этажа, в освещенную дневным светом комнату словно бы вползала клочковатая тьма.

И похоже, хозяин дома находился там. На ступенях лестницы в ровном слое пыли отпечатались четкие следы башмаков.

«Все-таки что-то случилось…» — Борух приблизился к лестнице и сделал первый шаг. Ступенька жалобно заскрипела. Он сделал еще один шаг, потом еще. Снова остановился.

На этот раз ему подумалось, что звук, который он принял за эхо от своих шагов, не похож на эхо.

У него появилось ощущение, что кто-то невидимый осторожно идет за ним, стараясь попадать в ногу.

Меламед резко обернулся.

И пристыжено подумал, что на него, видимо, начинает действовать угнетающая обстановка запущенного жилища. Мгновение назад он готов был поклясться, что из какого-то темного угла за ним следят чьи-то недобрые глаза. Покачав головой и мысленно посетовав на собственную впечатлительность, Борух решительно поднялся по лестнице и вошел в комнату.