«Ах, — говорила мать, — ах, Береле! Кто бы мог подумать, что защитит и поддержит нежелание твоего отца креститься не кто-нибудь, а один из важных церковных чинов, архиерей Пантелеймон, да будет благословенна память о нем!»
А дело было так. Зелиг Бердичевский и еще один солдат-еврей по имени Яков Сирота были последними из команды кантонистов, кто упорно сопротивлялся стремлению начальников их окрестить. И тогда отправили их обоих в соседний город. И вот, после церковной службы, которую заставили их отстоять, после специальной увещевательной проповеди, вахмистр, к ним приставленный, отвел обоих на колокольню, сказав: «Постойте пока тут, посмотрите колокола церковные, а я кое-что узнаю и вернусь за вами. А без меня чтоб не смели спускаться, не то будет вам наказание страшное!» Солдаты — а было им всего-то по четырнадцати лет от роду — остались на колокольне одни. Дело происходило зимой, так что Зелиг и Яков быстро замерзли. А вахмистр все не шел да не шел. То ли забыл о малолетних солдатиках, то ли нарочно оставил упрямцев, чтобы упрямство это из них морозом повымораживало. Только вместо упрямства бедняги едва не лишились жизни самой. Лишь под утро, когда уже светать начало, нашел их на колокольне, прижавшихся друг к другу и посиневших, едва живых, в тоненьких шинельках и летних сапогах, архиерейский служитель и, ужаснувшись, отвел к владыке. Увидев синих от холода солдатиков, архиерей ахнул, назвал их детками, напоил горячим чаем. Потом спросил, мол, кто они такие. Мальчики объяснили, что они евреи, что привели их вчера послушать проповедь его. «И что же? — спросил осторожно архиерей. — Хотите ли вы креститься?» А они ответили: нет, мол, хотим остаться евреями, как отцы наши и деды. И тогда архиерей прослезился и сказал: «Так оставайтесь же, детки, евреями. И пусть Бог Израилев хранит вас».
«Вот так, — заканчивала эту историю мать, — вот так остался он евреем. Рассказывал, что показался ему тот архиерей настоящим Авраамом-авину».
Во время Крымской войны воевал Зелиг Бердичевский в Севастополе, заслужил серебряную медаль и бронзовый крест за храбрость. После войны ему позволили уволиться из армии. Так он вернулся наконец в Яворицы, где не осталось почти никого из родных. Женился на девушке-сироте Эстер, но прожил в браке чуть больше года, дождался рождения сына и вскорости умер — от тех пуль, то ли турецких, то ли французских, которые прочно засели в его еще крепком сорокалетнем теле.
— Жаль, не сподобился ты иметь сладкий голос. — Эстер Бердичевская огорченно поджала губы. — Ты уже мог бы быть хазаном, жениться на Рейзел, иметь свой дом… — Она скорбно вздохнула. И сын тоже вздохнул, скороговоркой прочитал благословение и разломил кусок сухого колючего хлеба. Упоминание имени девушки, в которую он раз и навсегда влюбился двенадцатилетним мальчишкой, окончательно испортило ему настроение. Увы, Рейзел Белевская, дочь Аврума и Ривки, первых яворицких богачей, была недосягаема для полунищего меламеда.
Эстер заметила омрачившееся лицо сына и постаралась исправить собственную оплошность, переведя разговор на другое.
— Вчера я видела Шмуэля Пинскера, — сказала она. — Знаешь, Береле, он очень странно себя ведет.
— Да? — рассеянно пробормотал Борух. Он все еще переживал очередное напоминание о несчастной любви. — Совсем остыл… — Меламед поднялся, выплеснул чай из жестяной кружки в помойное ведро, налил свежего кипятку из самовара. — И что же тебе показалось странным, мама?
— Во-первых, он очень похудел. — В голосе Эстер звучало задумчивое неодобрение. — А во-вторых, вел себя будто пьяный. Болтал что-то о доме… Глаза у него были как у сумасшедшего… — Она немного подумала, потом пояснила: — Не такие, как у Сендера-дурачка, а как у настоящего сумасшедшего…
Борух пожал плечами. Шмуэль Пинскер не был местным уроженцем, он приехал в Яворицы лет пятнадцать назад из Литвы. Для большинства местных евреев Пинскер все еще оставался чужаком. Он жил совершенным бобылем в большом двухэтажном доме, купленном когда-то за сущие гроши. Дом располагался в двух кварталах от Бондарного переулка, где снимали жилье Бердичевские.
— Богатые люди часто становятся чудаками, — наставительным тоном заметил Борух. В голосе звучала скрытая ирония бедняка. — Деньги, знаешь ли, они заставляют человека изменяться.
Мать не заметила иронии.
— Хорошенькое богатство! — возразила она. — Тоже скажешь… Да что у него есть за душой, кроме этого дома? А дом-то, хоть и большой, спору нет, но я вот вчера видела: крыша дырявая, стены покосились. Один ремонт в хорошие деньги станет!
— Ну, свой дом — всегда свой дом. — Борух допил чай, поднялся. Настроение его то ли после рассказа о странном поведении Пинскера, то ли просто после горячего чая почему-то немного улучшилось. — Мне пора, — сказал он.
— Будь внимателен и осторожен, — напутствовала его мать. — Не промочи ноги.
Борух наклонился к ней, коснулся губами сухой щеки.
От матери пахло старостью.
Борух Бердичевский вышел на улицу, плотно притворил за собою дверь.
Здесь было холодно и ветрено. Дождь наконец-то прекратился, но ветер заполняла мелкая водяная пыль, бившая в лицо и заставлявшая напряженно морщиться редких прохожих.
Меламед поднял воротник, уткнул нос в штопаный-перештопаный шарф и тут же едва не попал под мощную струю из-под колес телеги молочника Менделя Хайкина. Пустые бидоны гремели оглушительно, поэтому Борух не услыхал предупреждающего окрика Менделя.
Он прижался к стене дома, перевел дыхание. Вода не попала на Боруха, но, шарахнувшись от телеги, Борух попал в глубокую лужу. Правый сапог немедленно наполнился холодной водой. Меламед огорченно покачал головой. Нет, сегодняшнее утро определенно не способствовало улучшению настроения.
В соседнем квартале он неожиданно наткнулся на неподвижно стоявшего человека. Человеком этим оказался местный яворицкий сумасшедший по имени Сендер, по прозвищу Сендер-дурачок. Его дом находился на окраине Явориц, в Чумацкой слободе. Не дом даже, а так — старая лачуга, которую он смастерил собственными руками и которая больше походила на собачью будку. Впрочем, покосившийся домишко, который за двенадцать рублей в год снимали меламед и его мать, был ненамного больше и ненамного лучше.
Не тому удивился меламед, что Сендер-дурачок оказался рано утром так далеко от дома на ближайшей к хедеру улице, а тому, что вел он себя непривычно. То есть, поначалу все шло как обычно.
— Ой-ой, мудрый рабби, подайте копейку, — гнусаво заныл Сендер. Лицо его дергалось то ли в усмешке, то ли в гримасе.
Может, потому, что дурачок назвал его мудрым рабби, а может, по другой причине меламед молча раскрыл кошелек и, порывшись в нем, вытащил полкопейки. Мелькнувшую мысль о том, что надо было бы купить на эти деньги хлеба, он отогнал, протянул позеленевшую монетку Сендеру и ласково похлопал по плечу.
И вот тут-то поведение Сендера изменилось. Вместо того чтобы вприпрыжку с громким смехом побежать в лавку, как он это делал обычно, сумасшедший вдруг словно окаменел. Даже вечно прыгающее, гримасничающее лицо его застыло.
Меламед вздрогнул и отшатнулся. Неподвижный взгляд Сендера-дурачка испугал его.
— Чужие дома, злые дома… Нечистая свадьба, наследство горбом впридачу… — забормотал Сендер. — Наследство горбом впридачу, да невеста ведьма, ох, и дети бесовские, а?.. Переселится в дом без окон, без дверей, тесный, темный… Ошибка… Ошибка… — Он вдруг бурно замахал руками, так что Борух снова попятился. — Как тяжбу проиграешь, так дом потеряешь, царь наш, Шлоймэ наш мудрый… Ой, Авроменю наш, старушек ты на-аш!.. — запел вдруг Сендер. — Авроменю, Авроменю!..
Столбняк прошел так же внезапно, как и появился. Не переставая петь, Сендер принялся приседать. Он делал это старательно, уперев правую руку в бок и поочередно выбрасывая то левую, то правую ногу. Поскольку стоял Сендер прямо в центре обширной лужи, брызги немедленно полетели меламеду в лицо. Борух отскочил от Сендера — на этот раз не от страху, а от нежелания оказаться все-таки вымокшим с головы до ног. Складывалось такое впечатление, будто все сегодня только и норовят устроить несчастному сыну Зелига Бердичевского хороший холодный душ.
