— Уже продается? А подписчики получают на неделю позже — такие у нас порядки, — сказал он непринужденным тоном.
— Да, все жалуются.
— А вы предусмотрительны. Как чудесно, что я вас встретил. Вчера прочитал ваши летние очерки из сланцевого бассейна. Ваша наблюдательность просто радует. На эту тему нам следовало бы побеседовать обстоятельнее.
— Товарищ Ристна, — как можно официальнее сказала Урве, глядя на идущих по Ратушной площади людей и на проезжающие машины, — нам нельзя больше... встречаться.
— Почему? — испугался он.
— Так. Это не... Я думаю... У вас есть немного времени?
— Пять, десять минут, не больше.
— У меня в редакции ваши книги. Я принесу их вам.
— Но мне они действительно не нужны.
— Нет, нет, я очень прошу вас, я только сбегаю наверх и принесу.
— Если вы так настаиваете, то пожалуйста.
В напряженном молчании они дошли до редакции. Ристна остался ждать в подъезде.
Нехорошо. Его явно отвергли. Едва ли он проявил бы такую смелость, не окажи она ему такого внимания на вечере артистов. Еще в Москве, после первой встречи в общежитии, он часто ловил себя на том, что думает о Урве. На вечере в театре «Эстония» Эсси рассказал ему все, что знал об Урве. Рейна Лейзика, хоть тот и был в корпусе, Ристна не помнил. У него создалось представление о Лейзике, как о корыстолюбивом индивидуальном застройщике, и рядом — это очаровательное живое создание. Слова Эсси о хороших отношениях между супругами казались ему неправдой. Женщина, любящая своего мужа, не краснеет так мило, когда входит другой мужчина, не понижает голоса, не смотрит так взволнованно, не ходит так легко — будто птица летит. Ристне захотелось поближе познакомиться с ней. И теперь вдруг...
Урве спустилась в лифте.
Ристна сунул книги в портфель.
— Я очень вам благодарна за книги, — беззвучно сказала Урве.
— Ну, что вы. Я ведь не шутил, когда говорил, что книги это только предлог, — печальная усмешка тронула его губы.
Хлопнув дверью, в подъезд вошел Оявеэр; минуя их, небрежно кивнул, но на лестнице оглянулся — ему было интересно, с кем так оживленно разговаривает Урве.
— Скажите мне только одно, Урве.
— Я не хочу, чтобы мы встречались.
— Все-таки я прошу, хотя у меня нет никакого права допытываться. Вы не смеете или вы не хотите?
Урве взглянула на свои ботики, носки которых были обрызганы грязью.
— Я... не... хочу, — уголки ее губ задрожали.
— Урве, не надо так...
— Я не смею с вами...
— Не говорите больше об этом. Это я не подумал, в какое положение ставлю вас.
Урве подняла глаза.
— Значит, вы понимаете, что я не смею... И не хочу. Не надо.
— Даю вам слово, что я постараюсь понять вас и поступлю так, как хотите вы. Неужели я мог бы доставить вам огорчение! — Ристна тяжело вздохнул. — Желаю вам всего хорошего, Урве. Будьте счастливы.
Он ушел. Казалось, плечи у него слегка опустились. Урве смотрела сквозь стеклянную дверь лифта до тех пор, пока Ристна не вышел из подъезда. Затем она дрожащей рукой нажала на кнопку, и лифт медленно поплыл вверх.
Разум приказывал им прекратить все встречи. Но разум не мог приказать им не думать друг о друге. Это заставило их спустя несколько месяцев, в зимний день, остановиться на улице — она торопилась с радиозавода в редакцию писать очерк, а он спешил из института на обед.
Урве тоже вдруг захотелось есть. Но, вероятно, в это время везде уйма народу. Они пошли.
Ни он, ни она даже не заметили, что заказали. Ристна назвал первые попавшиеся блюда, и Урве попросила то же самое.
Как она жила эти месяцы?
Работа. Только работа.
Ристна читал все, что появлялось за подписью У. Лейзик.
О, этого не стоило делать!
Почему же нет. Ему очень понравился подвал о Ярвакандиском стекольном заводе. В этом очерке чувствуются люди, их не вытеснили машины и печи, как это часто бывает в материалах такого жанра.
Да, возможно, очерк о Ярваканди действительно удался, но на него ей дали порядочно времени. Двухнедельная командировка!
Один вопрос: не задумывалась ли когда-нибудь Урве ну, скажем, о том, чтобы попытаться показать человека, преодолевающего внутренние противоречия? Разумеется, размеры подвала не дают возможности сделать этого, поэтому-то обычно и предпочитают показывать результаты. Но попробовать стоит, хотя бы в интересах собственного развития как журналиста.
В последнее время Урве все чаще сталкивалась с довольно сложными вопросами. Не потому, что жизнь стала сложнее, а потому, что зрение ее обострилось. Много раз она бывала на фабрике, где когда-то работала, куда ее тянули знакомые лица, приветливые, любопытные и даже завистливые глаза и где всегда можно было почерпнуть материал для злободневных статей. Что произошло с Людмилой Герасимовой, той самой живой девушкой, вожаком молодежи? Почему после того, как ее перевели на должность начальника цеха, она стала колючей, обидчивой? Поначалу она даже не захотела разговаривать с Урве. Не нашлось времени. А позже чуть ли не час изливала ей душу и даже плакала. Ей не хотелось работать на новом месте. Она жаловалась, что не справляется. Обещали, что будут помогать, поддерживать ее, терпеливо учить. Но оказалось, что это только обещания, которые на следующий же день после ее утверждения были забыты.
Ристна считал, что подобное выдвижение — не что иное, как способ отделаться от неуживчивых людей, не обижая их.
Неужели люди у нас могут так некрасиво поступать с товарищем? Урве трудно было в это поверить.
Почему же нет! Держи глаза открытыми, молодой журналист. Жизнь достаточно многогранна и отношения сложны. Только сегодня утром Ристна беседовал с одним своим другом времен войны, хирургом — способным, инициативным человеком. Не хочет ли Урве пойти в эту больницу, познакомиться с обстановкой? Она найдет там людей, работа которых именно сейчас нуждается в большой поддержке.
Как приятно сознавать, что ты имеешь право вмешаться в жизнь, восстановить справедливость, вникнуть в сложную ситуацию и поддержать человека, которому твоя поддержка нужна...
Ни Урве, ни Ристна не заметили, что они ели. Только счет, который принес официант, ненадолго вернул их к реальности.
Улица встретила их снегопадом. Бессчетное количество звездочек кружилось в воздухе.
— Не говорите мне больше, что вы не смеете и не хотите. Не смеете — это я понимаю. Но не хотите...
Боже мой, какие глаза! И как ему идет серая меховая шапка.
— Я провожу вас до института, — внезапно решила Урве.
Какое-то время они молча шли, затем Урве сказала:
— Долг часто заставляет людей говорить — нет.
— Только поэтому? — остановился мужчина.
— Только поэтому. Пойдемте быстрее. Вы опоздаете.
Ристна не двигался.
— Я и так опоздал. На много, много лет...
Они пошли. Не сговариваясь, свернули на боковую улицу, которая шла параллельно главной.
— Кто, черт побери, сказал, что сила человеческой души должна испытываться отречением?
Урве не знала, что ответить на это. Внезапно она воскликнула:
— Смотрите, черная кошка!
Черное как уголь «несчастье» в белых очках, мягко перебирая лапками по только что выпавшему снегу, перебежало дорогу и нырнуло во двор. Ристна, сделав вид, что испугался, взял Урве за руку и легко потянул к себе.
— Надо вернуться.
Они, смеясь, повернули назад и пошли по запруженной людьми главной улице.
— Марксист — и суеверный. Теперь напишу про вас фельетон.
— Будьте все-таки справедливы, напишите, что суеверным марксист становится только тогда, когда у него такая милая спутница.
— Ну вас! До чего же вы хитрый.
— Человек должен уметь выкручиваться.
Ристне вспомнился случай из его школьной жизни. Их учитель французского языка месье Лассерон как-то вызвал его отвечать урок, а он, как назло, ничего не знал. Как раз в то утро ему перебежала дорогу черная кошка, и тут-то пришла в голову блестящая идея произнести речь на тему: что может постичь школьника, который не учитывает предостережений черной кошки. Весь класс с нетерпением ждал финала дуэли.
