«Этторе Лё Гатто

Светлому брату

Песни мои — Олонецкие журавли да озёрныя гагары, — летите за синее море под сапфирное небо прекрасной Италии! Поклонитесь от меня вечному городу Риму, страстотерпному праху Колизея, гробнице чуднаго во святых русских Николы Милостиваго, могиле сладчайшаго брата калик перехожих Алексия — человека Божьяго, соснам Умбрии и убрусу Апостола Петра! Расскажите им, песни, что заросли русския поля плакун-травой невылазной, что рыдален шум берёз новгородских, что кровью течёт Матерь-Волга, что от туги и скорби своего панцырнаго сердца захлебнулся чёрной тиной тур Иртыш — Ермакова братчина, червонная сулея Сибирскаго царства, что волчьим воем воют родимыя избы, замолкли грановитые погосты и гробы отцов наших брошены на чумных и смрадных свалках.

Увы! Увы! Лютой немочью великая, непрощёная и неприкаянная Россия!

Николай Клюев.

День похвалы Пресвятыя Богородицы 1929 года».

Ещё годом ранее он сделал дарственную надпись на книге «Изба и поле» румынскому писателю Панаиту Истрати в несколько иной тональности:

«Дорогому Панаит Истрати на память о нашей встрече на омытой кровью русской земле с надеждой на радость всемирную.

Николай Клюев.

1928 г.

Не железом, а красотой купится русская радость».

Панаит Истрати навестил Клюева вместе с греческим писателем Никосом Казандзакисом, который потом в беллетризованном виде опишет эту встречу в романе «Тода Раба». Место встречи перенесено в Баку, а сам Клюев фигурирует в книге Казандзакиса под именем «Фёдор Тунганов». Ему же в уста вложены и отдельные подлинные реплики самого поэта.

«— Я не из тех русских, которые делают политику и пушки. Я — той же золотой нити, из которой созданы легенды и иконы…

— Демон и архангел всегда борются в любую эпоху. Оба носят меч. Нельзя их путать.

— Бог велик, Россия — велика, я не боюсь…»

А когда один из героев романа Геранос (прототипом послужил сам Казандзакис) бросает Тунганову реплику: «Сегодня для меня дыхание, толкающее меня вверх, — это Коммунизм. Это мой архангел», — тот отвечает возмущённым шёпотом:

«— Впервые слышу такое определение коммунизма. Может быть, речь идёт не о русском коммунизме. Мы — я и три четверти русского народа — мы смотрим на коммунизм как на Сатану, вооружающего людей для того, чтобы они перерезали горло друг другу».

Истрати в своей книге воспоминаний о Советском Союзе не упомянул о Клюеве вовсе. И похоже, что поэт оставил двоих писателей в полном замешательстве.

И ещё об одной встрече мы не имеем никаких доподлинных свидетельств. Известно лишь то, что в сентябре 1930 года Борис Кравченко проводил Клюева на вокзал, когда тот отправлялся в Москву — повидаться и поговорить с Рабиндранатом Тагором, который в это время посетил Советский Союз, где встречался со студентами и преподавателями вузов Москвы, выступал в ВОКСе и в Колонном зале Дома союзов. И эти выступления весьма показательны для его тогдашнего умонастроения.

«Я приехал в этот край для того, чтобы поучиться. Я хочу узнать, как вы в своей стране разрешаете великую проблему, мировую проблему цивилизации. Проблема современной цивилизации отошла от настоящего пути. Она оторвала человеческую личность от общества. Современная цивилизация породила чрезвычайно искусственную жизнь, она создала болезни, вызвала особые страдания, создала ряд ненормальностей. Не знаю, каким образом нужно действовать для того, чтобы вылечить современную цивилизацию. Я не знаю, действительно ли правилен тот путь, который вы избрали в этой стране для разрешения этой проблемы. История рассудит, насколько вы действительно правы. Я сам глубоко интересовался проблемами воспитания, просвещения. Моя идея, моя мечта была в том, чтобы создать свободного человека, одновременно культурного и связанного с трудом, с жизнью. При современной цивилизации человеческая личность живёт как бы в клетке, оторванной от всего остального общества. В вашей стране вы порвали с этим злом. Я слышал от очень многих и сам в этом убеждаюсь, что ваши идеи очень похожи на мою собственную мечту, мою мечту о полной жизни индивидуума, о всестороннем воспитании. Вы в вашей стране даёте индивидууму не только научное образование, вы превращаете его в творческую личность. Этим самым вы осуществляете величайшую, высшую мечту человечества. Я благодарю вас сердечно за это».

Остаётся лишь горько сожалеть, что нам ничего не известно о встрече двух великих поэтов. Состоялась ли она вообще, и о чём они говорили — если состоялась? Тагор для Клюева значил, пожалуй, больше, чем Ло Гатто, Казандзакис и Истрати вместе взятые.

В свой же адрес Клюев слышал весьма внушительные речи одной такой развившейся «творческой личности».

«Она ещё доживает свой век — старая, кондовая Русь с ларцами, сундуками, иконами, лампадным маслом, с ватрушками, шаньгами по „престольным“ праздникам, с обязательными тараканами, с запечным медлительным, распаренным развратом, с изуверской верой, прежде всего апеллирующей к богу на предмет изничтожения большевиков, с махровым антисемитизмом, с акафистом, поминками и всем прочим антуражем.

Ещё живёт „россеянство“, своеобразно дошедшее до нашего времени славянофильство, даже этакое боевое противозападничество с верой по-прежнему, по старинке, в „особый“ путь развития, в народ-„богоносец“, с погружением в „философические“ глубины мистического „народного духа“ и красоты „национального“ фольклора.

В современной поэзии наиболее сильными представителями такого „россеянства“ являются: Клычков, Клюев и Орешин (Есенин — в прошлом)».

Этой тирадой открывалась вышедшая в 1930 году книга Осипа Бескина «Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика». Бескин был далеко не единственный и не самый главный из «артиллеристов», открывших по поэтам Русского Возрождения огонь на уничтожение. Но именно он — после Троцкого и Князева — нашёл те «новые» характеристики и сопутствующие им определения, которые, «как старое, но грозное оружие», будут в критические моменты истории извлекаться из нафталина и пускаться в ход — как в эпоху либерального «шестидесятничества», так и в эпоху «великой криминальной революции».

Клюев чувствовал, что времени остаётся слишком мало. И собрав все силы, погрузился в создание великого русского поэтического эпоса — поэмы «Песнь о Великой Матери».

Уже не дискутировали о значении колокольного звона, уже не было нужды в публичных диспутах со священнослужителями, уже и обновленческая церковь («филиал ГПУ») сыграла свою роль. Да и «октябрины», и «комсомольские рождества» с их антихристианским похабством бушевали в последний раз в XX столетии — и они уходили в прошлое.

Клюев в это время уже был прихожанином единоверческого храма.

Иеродиакон Василий — будущий архиепископ Леонтий Чилийский — вспоминал, как в их полуподпольный монашеский кружок в Феодоровском подворье в честь 300-летия дома Романовых, «где всё было выдержано в старом русском стиле», приходили читать доклады профессора Богословского института, Горного института (в частности, профессор О. Н. Чапурин), а также поэт Николай Клюев — «с этим замечательным человеком меня познакомил мой друг по Институту Иннокентий, который тоже пописывал стихи и давал их на прочтение поэту». Иеродиакон вспоминал свои гощения у Клюева, его чтение «Деревни», «Заозерья» и «Погорельщины» — и совершенно непривычный для тогдашнего Ленинграда быт и внешний вид поэта: «Всё было оригинально, пахло Древней Русью. В красном углу много старинных образов и среди них особенно выделялся образ Спаса Недремлющее Око. У образов теплилась лампада, а также другая у раскрытого старинного антиминса без мощей. Вместо стульев резные лавки, а также столы, ларцы. Всё в древнем русском стиле, как на картинах Рериха (по всему видать, что Василий знал этот быт лишь „по Рериху“, в лучшем случае — „по Нестерову“, в отличие от Клюева. — С. К.). И в довершение всего от приспущенной люстры полумрак, что придавало комнате еще более оригинальный вид и красоту. Сам хозяин был одет в русскую длинную рубаху и штаны с сапогами в гармошку. Подстрижен под скобку, с круглой бородой. Очень радушно он нас встретил и показал свои старинные церковные достопримечательности, к собиранию коих он был большой охотник. Говорил о том, что он не в чести у властей за то, что не желает быть втиснутым в шаблонные советские рамки, свои стихи творит в известном политическом духе. За это его исключили из писательской среды, и он жил тем, что многие начинающие поэты обращались к нему за советом, и когда успевали, то не забывали ему платить… Его острый взор, чуткая душа подмечала, как с каждым годом меняется древний святой облик нашей матушки Руси, благодаря антинародному демоническому коммунизму и его изуверских последователей, которые, пользуясь своей властью, силой и террором, меняли старый русский быт на что-то уродливое и страшное…»