Крестьянские выступления всё же были — и весьма обильные. Их и не могло не быть, если учесть, что и начальники, и исполнители (вплоть до самых рядовых) были людьми, омытыми кровью Гражданской войны, и толком ничего не смысля в порученном деле, других способов исполнения, кроме насилия, попросту не знали. А если ещё учесть, что многие из них на зоологическом уровне ненавидели русского крестьянина и Русскую православную церковь…

Только в Сибири — вотчине Роберта Эйхе — с января по март 1930 года было 65 крестьянских вооружённых выступлений. В Средне-Волжском крае, где командовал Мендель Хатаевич — 718. В Центрально-Чернозёмной области (там распоряжался Иосиф Варейкис) — 1170.

Слишком много накопилось всего в деревне не только даже с дореволюционных времён — со второй половины XIX века, с момента отмены крепостного права. Узлы, которые пытался развязать (скорее, разрубить вопреки воле большинства крестьян) Столыпин, закручивались ещё больше, и на «развязку» не оставалось ни времени, ни возможностей. Раскулачивание оттягивали до последнего момента, до получения известий о крахе Нью-Йоркской биржи.

Тут-то и «подхлестнули коней»… Деревня уже была на грани взрыва — а единственная возможность вписать её в общую программу индустриального прорыва, не создавая колхозов, оставалась одна: создание помещичьих (уже из новых «помещиков») латифундий.

И это была бы такая бочка бензина в разгорающееся пламя, что только-только затихнувшая Гражданская чем-то не слишком серьёзным бы показалась… И теми же революционными методами, с теми же людьми, не отвыкшими от запаха человеческой крови, начали коллективизировать русскую деревню.

Для Клюева, Клычкова, их друзей и соратников всё происходящее стало страшным потрясением.

В 1992 году в печать проникли выдержки из «Агентурного дела», заведённого на Сергея Антоновича Клычкова. Кое-какие документы публиковали под псевдонимами в новую эпоху всеобщего развала некоторые бывшие работники Комитета государственной безопасности, пользуясь наступившей смутой. Этими документами мы и пользуемся ныне при описании событий тех далёких времён.

Возле Клычкова вертелись агенты с кличками «Шмель» и «Михайлов». Они-то и осведомляли своё начальство о том, что Клычков «пьянствует и ведёт себя неприлично в Доме писателей, говорит, что крестьянское движение идёт по неверному пути. Крестьяне при таком положении станут вскоре волками. Кажется, эта коллективизация разразится большой бедой…».

«Клычков расшифровал так „КВЖД“ — „Куда ветер жидовский дует“. Другой анекдот о том, как один гражданин спрашивает другого: „Почему ныне наступила поздно зима?“, а тот отвечает: „Потому, что крестьянин не торжествует“».

«…Клычков, будучи пьяным, в столовой Дома писателя кричал: „Долой советскую власть“… Клычков на другой день после опубликования в печати статьи Сталина „Головокружение от успехов“ в столовой Дома писателя снова громил большевиков. Правда, Клычков был пьян, но он говорил так искренне и убеждённо, что было видно — он выражает свою истинную, неприкрашенную сущность. Клюев громогласно кричал, что „этот азиат — болван и он русских обмануть не сможет. Не купить ему больше крестьян лживыми и подлыми своими статейками. Никто уже ему не поверит“. Клычков также утверждал, что колхозное строительство является основным злом, которое ведёт страну к обнищанию и разорению…»

«Оперативные материалы» доставлялись не только гэпэушному начальству. С ними, бесспорно, знакомилось и начальство высшее.

Уже в 1978 году престарелый Вячеслав Михайлович Молотов, требовавший беспощадно бить по кулаку, отвечал на вопросы Феликса Чуева о тех трагических днях.

«Деревня сразу поднялась к коллективизации. Начался бурный процесс, какого мы и не предполагали. Получилось гораздо лучше, удачнее. Что касается раскулачивания, то в постановлении ЦК 5 января 1930 года отмечалось, где, в каких областях проводить коллективизацию, но, конечно, перегибы были, и немалые, и Сталин об этом говорил…

Я понимал крестьянских писателей: им жаль мужика. Но что поделаешь? Без жертв тут было не обойтись. Говорят, что Ленин бы не стал так поступать. Ленин в таких делах был посуровее Сталина. Многие говорят, что Ленин бы сам пересмотрел свои положения о диктатуре пролетариата, что он не был догматиком и т. п. Это им очень так хотелось бы, чтоб он пересмотрел…»

…Клюев готовился к переезду в Москву. В Ленинграде ему было делать уже нечего. Дни эти он при каждом удобном случае проводил с Анатолием.

«День и ночь заботливо пестует меня Клюев. Ни раскрыться, ни даже подумать ни о чём нельзя, чтоб он не предупредил меня своей тёплой заботой. Светлый мой друг. Я люблю его несказанно. Говорим с ним много. Он читает свои стихи из „Песнослова“. Поёт былины. Говорит о покаянии. О вере. Выводим вместе, что вера — это любовь…

Раз он поёт былину. Плачет и говорит:

— Русскому человеку всегда хорошо поплакать.

Встал как-то и, подняв веки, воспалённые слезами, промолвил:

— Тяжелы ступени чужих лестниц. Знаешь, хочется свой угол наладить» (из записок Анатолия Яра).

В Москву, где наладит Николай своё последнее вольное жильё, он переедет, обменяв питерскую площадь, в начале апреля 1932 года.

В 1930 году нищий Клюев хлопочет о персональной пенсии. Весной 1931 года на заседании рабочего президиума правления Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей составляется протокол со следующим заключением: «Учитывая литературные заслуги Н. А. Клюева как крупного художника слова, признать возможность возобновления ходатайства, несмотря на его антиобщественные тенденции, которые усматриваются в некоторых произведениях Клюева».

А в июле 1931 года на заседании комиссии по перерегистрации Союза Клюеву было предложено представить в Союз «развёрнутую критику своего творчества и общественного поведения». Слишком были очевидны последствия дальнейшего разбирательства «развёрнутой самокритики», и Клюев, приступивший к написанию соответствующего заявления, ни словом не обмолвился о написанной, так и не пристроенной в печать и читаемой на домашних чтениях «Погорельщине». Он сосредоточился на том, о чём знала вся литературная общественность — на публикации «Деревни» и последующей травле поэмы. Поначалу в выражениях он не стеснялся: «Если средиземные арфы живут в веках, если песни бедной занесённой снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему же русский берестяный Сирин должен быть ощипан и казнён за свои многопёстрые колдовские свирели — только лишь потому, что серые, с невоспитанным для музыки слухом обмолвятся люди, второпях и опрометно рассуждая, что товарищ маузер сладкоречивее хоровода муз? Я принимаю и маузер, и пулемёт, если они служат славе Сирина — искусства…»

Уже сам по себе этот пассаж (да ещё и с прозрачным намёком на недавно покончившего с собой Маяковского — «Ваше слово, товарищ маузер!»), надо думать, привёл в бешенство членов комиссии. 16 января 1932 года состоялось очередное заседание, на котором отказали в перерегистрации бывшим 33 членам Союза писателей, подтвердили исключение из Союза ещё 10 литераторов, а специальная формулировка, касающаяся Клюева, отличалась особой жёсткостью: «ПОСТАНОВИЛИ: исключить из Союза Клюева Н. — как абсолютно чуждого по своим идейно-творческим установкам Советской литературе — писателя».

Двадцатого января Клюев послал в правление новый вариант своего «Заявления». Собственно говоря, он не был особо новым — лишь слегка подредактированным. Но процитированные строки были убраны, а маузер (тут уж некстати вспомнится — «хрен редьки не слаще»!) был заменён на «финку»: «…справедливо ли будет взять на финку берестяного Сирина Скифии, единственная вина которого — его многопёстрые колдовские свирели». В результате, по смыслу сказанного, оклеветавшие Клюева смотрятся уже не воинами с маузерами, а жиганами из подворотни с финками в руках. Читавшие этого смысла, судя по всему, не «просекли», отсутствие «товарища маузера» и слёзное объяснение Клюева, что его погружение на дно Ситных рынков не «общественное поведение», а «болезнь и нищета», стало возможным поводом после долгих споров вычеркнуть имя Клюева из «чёрного списка» и поставить напротив него «плюс» красными чернилами.