восемьдесят тысяч франков... но... затем-то я и пришел сюда,

считая своей обязанностью заявить вам... голосовать за вас я

не могу... я принадлежу Интернационалу... я даже вынужден

вам противодействовать».

И безногий член Интернационала снова заплакал, и горе

его было неподдельным.

229

Воскресенье, 2 апреля.

Как быстро при нашем ремесле рабочих литературного цеха

приходится расплачиваться за успех — либо телесным недомо

ганием, либо нервным расстройством. Я слышал сегодня, как

счастливец Доде воскликнул, чуть ли не с отчаянием в голосе:

«О-о, на меня нападает такая тоска к концу дня... Ах, если б

я был женщиной! Хоть поплакал бы вволю!»

Среда, 12 апреля.

<...> С годами Тэн становится все более ярко выраженным

практическим философом.

Сегодня я принес ему свои романы, только что опубликован

ные у Лемерра, и застал его за утренним завтраком. Облик

дома таков, какой представляешь себе, читая роман Диккенса:

здесь царят уныние, чопорность, но в то же время и старомод

ная сентиментальность. Супруга Тэна, долговязая особа в муж

ском халате и в пенсне, крепко сидящем на носу, — некое подо

бие немецкого «синего чулка». Между мужем и женой — двумя

пренеприятными существами — все время происходит обмен лю

безностями, сопровождаемый влюбленно-многозначительными

взглядами, сладкими словечками, как бы исходящими из глу

бины сердца, забавным нежничаньем, как бы усвоенным из ру

ководства по cant' у 1 .

Тэн может уделить мне не более двух-трех минут, ему

срочно нужно уйти из дому по делам: он, изволите видеть,

только что договорился о покупке доходного дома в Женеве.

«Как вы считаете, ст оящее это дело для француза в наше

время, приобрести в Швейцарии доходный дом? Мне самому

это представляется благоразумным... Да, большой, хороший

дом... Но надо еще внести за него условленную сумму, а это

связано со скучными формальностями и всяческой беготней...»

Тут появляется тесть Тэна, тоже участвующий в половинной

доле, господин, которого можно охарактеризовать как достой

ного отца своей дочери, и вот уже оба с озабоченным и слегка

задумчивым видом быстро сбегают вниз по лестнице, спеша уза

конить свое благоразумное приобретение.

Филипп Сишель рассказывал о своем пребывании на Цей

лоне. Однажды на прогулке внимание его привлекло своеобраз

ное музыкальное постукивание молотка, — то умолкая, то звеня,

1 Ханжеству ( англ. ) .

230

молоток этот словно беседовал со своим хозяином; казалось, то

был какой-то одухотворенный молоток, непохожий на обыкно

венные молотки рабочих в Европе. Вскоре Сишель увидел плот

ника, вставлявшего филенки в двери дома, и, восхищенный,

очарованный, остановился, чтобы послушать еще, а плотник, от

ломив кусок дерева, вырезал из него за две-три минуты зверька,

которого тут же и подарил иностранному гостю.

Четверг, 4 мая.

Сегодня я со слезами на глазах правил гранки последних

глав «Шарля Демайи» *. Еще ни одному автору, мне кажется,

не случалось предугадать и описать с такой потрясающей прав

дивостью отчаяние писателя, внезапно ощутившего бессилие и

опустошенность своего мозга.

Пятница, 5 мая.

Нашему Содружеству Пяти пришла фантазия полакомиться

буйябесом * в ресторанчике, что позади Комической оперы. Все

мы нынче вечером в ударе, словоохотливы, склонны к излия

ниям.

— Мне для работы нужна зима, — говорит Тургенев, —

стужа, какая бывает у нас в России, жгучий мороз, когда де

ревья покрыты кристалликами инея... Вот тогда... Однако еще

лучше мне работается осенью, в дни полного безветрия, когда

земля упруга, а в воздухе как бы разлит запах вина... У меня на

родине есть небольшой деревянный домик, в саду растут жел

тые акации, — белых акаций в нашем краю нет. Осенью, когда

вся земля покрывается слоем сухих стручков, хрустящих под

ногами, а кругом множество птиц, этих... как бишь их, ну тех,

что перенимают крики других птиц... ах, да, сорокопутов. Вот

там-то в полном уединении...

Не закончив фразы, Тургенев только прижимает к груди

кулаки, и жест этот красноречиво выражает то духовное опья

нение и наслаждение работой, какие он испытывал в затерян

ном уголке старой России.

— Да, то была свадьба по всем правилам, — слышен голос

Флобера. — Я был совсем ребенком, одиннадцати лет от роду.

Мне довелось развязать подвязку новобрачной. На свадьбе я

увидел маленькую девочку и вернулся домой влюбленным в

нее. Я готов был отдать ей свое сердце, — выражение это уже

было мне знакомо. Надо сказать, что в те времена моему отцу

231

ежедневно доставляли целые корзины дичи, рыбы и всяческой

снеди от благодарных за свое излечение больных, и корзины

эти ставились утром в столовой. Тогда у нас дома постоянно

велись разговоры об операциях, как о чем-то самом простом и

привычном, и я, прислушиваясь к ним, начал вполне серьезно

раздумывать, — не попросить ли мне отца вынуть мое сердце;

и я уже представлял себе, как возница дилижанса, в фуражке

с плюшевой полоской и с нумерной бляхой, вносит в корзине

мое сердце, да, да, мне очень живо рисовалось в воображении,

что мое сердце ставят на буфет в столовой маленькой дамы.

И я как-то не связывал это принесение в дар своего живого

сердца ни с какими ранами или страданиями. <...>

Четверг, 11 мая.

Мне кажется, что фотография способна передать не более,

чем животную сторону существа изображенных на ней мужчин

и женщин.

Не верьте людям, которые утверждают, что любят искус

ство, а между тем в течение всей своей дрянненькой жизни не

отдали и десяти франков за какой бы то ни было эскиз, за что-

нибудь написанное кистью или нарисованное. Человеку, влюб

ленному в искусство, мало только любоваться произведениями

искусства, ему хочется владеть, — независимо от того, богат он

или беден, — хоть кусочком, хоть частицей этого искусства.

Июнь.

<...> Как растянуты и водянисты «Диалоги» Ренана *.

Я еще допускаю, что такая ин-октаво, созданная каким-нибудь

ученым Энкеладом *, каким-нибудь гениальным сорвиголовой,

может представлять интерес; но то, что написал Ренан, этот

буржуазно-добронравный попик от платонизма, — совсем не ин

тересно. А для меня — особенно, потому что все завиральные

гипотезы принадлежат не самому философу, но представляют

собой обрывки того, что болтал Бертело у Маньи после шам

панского.

Вторник, 15 июня.

У Бребана.

Э б р а р . Нет, я не допускаю мысли, чтобы народу, насчиты

вающему тридцать шесть миллионов человек, всеобщее избира

тельное право заменило религию.

232

Б а р д у (с какой-то печальной убежденностью в тоне). Мы

кипим в котле революций.

Я. Вернее сказать, мы живем среди распада изжившего

себя, одряхлевшего общества и не видим очертаний нового об

щества.

3 июля.

Все последние дни я душою был с Софи Арну и с Сент-

Юберти; я общался с семьей прелестных рисовальщиков, по

фамилии Сент-Обен; я работал в архивах и рылся там среди

изящных эстампов бывшей Академии Музыки; перебирал в

своих папках и в папках Детайера исполненные грации ри

сунки, каких мы теперь уже не видим, и никак не мог налюбо

ваться ими; я был счастлив, перенесясь в эпоху, которую