нимаю собственными чувствами, вопреки ужасной действитель
ности, мысль о вечной разлуке не укладывается в моем мозгу.
Беспощадное Никогда никак не может прочно внедриться в мое
сознание.
Все, что происходит вокруг, я воспринимаю смутно, словно
в полуобмороке; в ушах у меня стоит шум, похожий на грохот
несущегося где-то вдалеке потока... Но все же я вижу, как пла
чут Готье и Сен-Виктор... Церковное песнопение с бесконечным
повтором неумолимого Requiescat in расе 1 меня убивает. Да,
спору нет: после жизни, полной борьбы и труда, самое мень
шее, что он заслужил, — это вечный покой!
На кладбище мы следуем тою же дорогою, по которой так
часто проходили с ним, направляясь к принцессе; дальше дви
жемся по внешним бульварам, где столько раз обдумывали
наши романы «Жермини Ласерте» и «Манетту Саломон». Под
стриженные деревья у входа в кабачок напоминают мне срав
нение, приведенное в одной из наших книг. Потом от усталости
я погружаюсь в какую-то дремоту и прихожу в себя только при
крутом повороте — повороте на кладбище.
Я видел, как он исчез в склепе, где покоятся уже мои отец и
мать и где еще осталось место для меня... Это было все...
Вернувшись домой, я лег и, разложив на одеяле его порт
реты, до поздней ночи воскрешал перед собой его образ.
Четверг, 23 июня.
Нынче утром я поднялся в его комнату и сел против пустой
кровати, с которой я заставлял его ежедневно вставать этой
холодной зимою, чтобы повести под душ, якобы для него цели
тельный. Как часто в последние месяцы на этой самой кро-
1 Да почиет в мире ( лат. ) .
8
вати он, слабый, неловкий, измученный, раздевался и одевался
с моею помощью.
На ночном столике лежит еще том Бешереля, который под
кладывали под подушку, чтобы приподнять его бедную мертвую
голову... Цветы, которыми я скрашивал часы его угасания, за
сохли в камине среди обрывков оберточной синей бумаги от
свечей, зажженных вокруг его гроба; а на рабочем столе, в
груде писем и визитных карточек, полученных сразу же после
его смерти, разбросаны молитвенники Пелажи.
Сегодня я пошел его навестить после первой ночи, которую
он провел под землей.
Мария была у нас во вторник, за день до его припадка.
Сегодня она рассказала мне, что в тот самый вторник, когда я
вышел за мелиссовой водой, Жюль обратился к ней со словами:
«Мария, дорогая, не знаю, застанешь ли ты меня в живых в
следующий раз. Я тяжко болен, болен неизлечимо... Эти при
падки, понимаешь ли, сведут меня в могилу».
Принцесса была бесконечно добра, сердечна, плакала у меня
на плече.
В какие-то минуты мысль о его смерти улетучивается из
моего сознания. Сегодня вечером, читая в «Паризьен» статью,
содержащую нападки на нас с точки зрения религии, я поймал
себя на том, что думаю: «Ага, надо рассказать об этом Жюлю».
Что за преданный человек этот Эдуард Беэн! Приехал, как
и Моряк *, в Париж повеселиться, а разделил со мной мою
скорбь и горе!
Воскресенье, 26 июня, Бар-на-Сене *.
Места, связанные с моим прошлым, не вызывают во мне
больше интереса, не говорят мне ничего нового. Они лишь рож
дают воспоминания.
Весь день усталость и какая-то странная сонливость.
И только поев за обедом, я к вечеру немного оживляюсь.
В этом доме, где мы всегда бывали вместе, я каждую минуту
ловлю себя на том, что думаю о Жюле как о живом или просто
забываю, что он умер; при звуке колокольчика я иной раз
вскакиваю со стула, словно колокольчик этот дернул Жюль,
словно он вот-вот войдет поспешным, как всегда, шагом и бро
сит на ходу служанке: «А где Эдмон?»
9
14 июля.
Я вывесил объявление о продаже дома, в котором он умер
и куда я не хочу больше возвращаться. Сегодня я получил
вполне приемлемые предложения о сдаче его внаем на шесть
лет. Так вот хотя это нелогично и безрассудно, но предложения
эти повергли меня в глубокую печаль. К этому дому, где мне
пришлось столько перестрадать, я привязан множеством нитей,
о которых и не подозревал.
18 июля.
Я не болен, но тело мое отказывается шевелиться и дейст
вовать; любое движение для него пытка, и высшим счастьем
была бы неподвижность факира. К тому же я постоянно испы
тываю какое-то нервное ощущение пустоты под ложечкой, как
бывает при сильных волнениях, и тревога перед надвигающейся
большой войной * делается от этого еще мучительней.
20 июля.
Каждый день становится для меня словно годовщиной и воз
рождает мои страдания и горе. В среду я вспоминаю о той среде,
когда с ним случился припадок. В пятницу — думаю о той, дру
гой пятнице, когда ему стало лучше и у меня вспыхнула было
надежда сохранить его. В субботу, воскресенье, понедельник я
вновь переживаю смену надежды и отчаянья, как в последние
три дня его жизни. А сегодня двадцатое число, и весь день,
каждую минуту я неотступно думаю о том, что вот уже месяц,
как я навеки разлучен с ним.
Я несчастен, разбит, подавлен горем; но я все-таки ем, но
все-таки из головы у меня не выходит война. И я спрашиваю
себя, не было ли бы материнское горе сильней моего, и стра
даю от этой мысли.
Суббота, 23 июля.
Я хотел бы увидеть его во сне; мысль моя занята им весь
день, а ночью я надеюсь, мечтаю, жду, что милый мой брат
воскреснет для меня в обманчивой реальности сна. Но тщетно
я зову его — мои ночи пусты, и нет в них ни воспоминания о
нем, ни его образа.
У меня нет ни на что ни мужества, ни решимости. Моряк
хотел увезти меня с собой на границу, но я все колебался. Я мог
бы сдать в аренду свой дом — но и этого не сделал. Я больше не
в силах принять какое бы то ни было решение.
10
30 июля.
Каждый шаг в этом городе, в этом доме, куда мы в течение
двадцати двух лет ежегодно приезжали вдвоем, ворошит про
шлое и пробуждает воспоминания. Здесь было наше приста
нище после смерти матери, после смерти старой Розы; здесь мы
отдыхали каждое лето, проработав всю зиму и весною выпустив
книгу в свет. На бегущих по берегу Сены тропинках, благо
ухающих лавандой, на стремнинах реки, через которые мы пе
ребирались с помощью длинных багров, мы вместе придумы
вали описания природы для «Шарля Демайи». В этой церкви
мы вместе копировали старинный витраж, изображающий
масленичное «Шествие с быком». Там, в винограднике, нам
сообщили о смерти нашего дорогого Гаварни. Вот на эту кро
вать — она осталась такою же, как была, когда Жюль спал на
ней рядом со мной, — было брошено письмо Тьерри, спешно вы
зывающее нас в Париж на репетиции «Анриетты Марешаль».
А когда я мысленно возвращаюсь к более далекому про
шлому, я вижу, как из этой двери выходим мы оба в белых ру
башках, с дорожными мешками за спиной и отправляемся —
в 1849 году — в путешествие по Франции; * он был тогда таким
юным, румяным, красивым, что в деревнях, по которым мы про
ходили, его принимали за похищенную мною девушку.
6 августа.
Из кабинета эстампов я вижу, как по улице Вивьен бегут
люди; устремляюсь следом за ними.
Вокруг Биржи — море непокрытых голов, в воздух взлетают
шляпы, оглушительно гремит «Марсельеза», ее шквал заглу
шает гудение корзинки * внутри здания. Мне никогда еще не
приходилось быть свидетелем подобного энтузиазма. Идешь
сквозь толпу бледных от волнения мужчин, скачущих ребяти
шек, жестикулирующих, как пьяные, женщин. На площади
Биржи, взобравшись на омнибус, поет «Марсельезу» Капуль, а
