чати появляется отрывок из моего «Дневника», я на другой

406

день с неприятным чувством жду, что ко мне вот-вот пожалуют

секунданты или что на меня по меньшей мере посыплются про

тесты, которые так терзают нам нервы. Увы! Если пишешь

так, как я, нечего ждать спокойной жизни! После выхода каж

дой книги я всегда предвидел вызов на дуэль или к судье, — не

говоря уж о ругательствах, которыми осыпали мою прозу в пе

чати. <...>

Пятница, 29 октября.

Меня бесит это слабое и трусливое тело, которым наделил

меня бог. Душа моя ничего не боится, но она заключена в про

клятое немощное тело, которое от малейшей неприятности те

ряет аппетит, лишается сна.

Суббота, 30 октября.

На кладбище, у могилы брата, я не мог отогнать от себя

мысли о том, как несправедлива эта смерть: без него вышло

в свет иллюстрированное издание «Женщины в XVIII веке»,

без него была поставлена «Рене Мопрен».

В шесть часов вечера Париж кажется мне неким амери

канским Вавилоном, в котором за лихорадочной спешкой пе

шеходов, жаждущих развлечений, и безжалостной гонкой из

возчиков, не несущих даже ответственности за раздавленных

стариков, уже нельзя увидеть ничего от мягкой, любезной и

приветливой человечности былого Парижа. <...>

Вторник, 2 ноября.

Я глубоко убежден, что человек, у которого нет в душе ка

кой-либо страстной привязанности, будь то к женщине, к ло

шади, к вину, к безделушкам или к цветам — словом, не важно

к чему, — человек, который хоть в чем-нибудь не проявляет без

рассудства и всегда буржуазно уравновешен, — такой человек

никогда ничего не создаст в литературе. В нем нет горючего,

чтобы переработать частицу его мозга в гениальную или хотя

бы талантливую рукопись.

Суббота, 6 ноября.

<...> В сущности, описания Теофиля Готье сделаны рукой

живописца, но только живописца-декоратора: в них чувствуется

этакий бесшабашный художник.

407

Вторник, 9 ноября.

Сегодня вновь репетировали сцену между братом и сестрой

из второго акта; и с половины второго до пяти Порель заставил

Серни раз тридцать становиться на колени, добиваясь, чтобы

она нашла естественное движение, когда бросается на колени

перед братом * и, схватив его за отвороты сюртука, поворачи

вает к себе.

Во время репетиций Порель пользуется приемом, который

было бы чудесно воспроизвести в романе из театральной жизни:

стараясь примениться к умственному уровню актеров и актрис,

он в самых простых выражениях растолковывает им, в каком

душевном состоянии находятся персонажи и как должны себя

вести. Например, объясняя, как передать внутреннее движение

человека, который отказывается от предложенной ему сделки,

Порель говорит: «Представьте себе, что вы сидите в облаке та

бачного дыма и отворачиваетесь, чтобы глотнуть свежего воз

духа».

Прелесть хризантемы, самого типичного японского цветка,

заключается в том, что, обладая формой астрагала, она окра

шена в такие тона, какие, вообще, несвойственны цветам: тут

и переливы старого золота, и розовые тона поблекшей ткани,

и болезненно-лиловые оттенки, словом, целая гамма бессиль

ных, умирающих красок.

Вторник, 16 ноября.

Уметь ходить, уметь дышать на сцене — вот навыки, для

приобретения которых нужны долгие годы обучения.

Среда, 17 ноября.

Письмо от Маньяра, который не может обеспечить мне ре

гулярный выход последних глав «Дневника» и предлагает либо

печатать его с перерывами, либо приостановить издание. Я вы

брал приостановку *. <...>

Четверг, 18 ноября.

< . . . > И вот, наконец, я сижу с супругами Доде в ложе

Пореля, на премьере пьесы, сделанной Сеаром из «Рене Моп-

рен». Публика вначале холодна, но с выходом Серни и Дюмени

сразу оживляется, слышен непринужденный смех, зрители как

будто оценили замысел пьесы. Аплодисменты, вызовы — все

внушает надежды на большой успех.

Супруги Доде считаются крестными отцом и матерью моей

408

пьесы, и мы ужинаем у них в доме, где четыре стола расстав

лены в столовой, а один в передней — для молодежи.

Мы с Порелем горячо и сердечно поздравляем друг друга;

я счастлив, что принес ему успех, а он любезно говорит мне:

«Теперь в Одеоне — вы у себя дома!» < . . . >

Пятница, 19 ноября.

Сегодня утром убийственные отзывы прессы. В сущности,

пьеса тут ни при чем. Театральные дельцы не желают пускать

и театр писателей, и связанные с театром газетчики приходят

в бешенство, когда видят, что романисты проникают в Одеон...

Бедная «Рене», теперь, я думаю, она окончательно погибла.

Вечером я застал Пореля в его кабинете; он сидел один, сов

сем один, в своем величественном кресле, бессильно опустив

руки, и встретил меня словами: «Нечего сказать, хороша

пресса! И «Жиль Блас», и «Пти журналь»... Это просто бесче

стно! Они нарочно замалчивают вчерашний успех... Это сорвет

нам сборы!» Я ушел в его ложу, куда он обещал зайти за мной,

но так и не пришел.

Очень интересно наблюдать в зале за публикой. Люди не

смеют ни смеяться, ни аплодировать; в антрактах не слышно

ни движения, ни говора, ни даже шепота; зал похож на класс

школьников, оставленный в наказание после уроков: публика

сидит застыв, не решаясь проявить ни малейшего признака

жизни, как будто все время ожидает выговора. Просто порази

тельно это полное отсутствие собственных суждений у обра

зованного парижанина, привыкшего рабски придерживаться

мнения газеты, которую он читает.

И все же, какая ужасная штука этот ледяной душ на дру

гой день после пылких восторгов, после громкого успеха, почти

триумфа! И директор, вчера готовый отдать в ваше распоряже

ние свой театр и самого себя, сегодня холоден, смущен и думает

лишь о спектакле, который должен завтра сменить вашу пьесу.

Это вполне понятно, черт возьми, и я ему все же очень благо

дарен! Однако, какая цепь срывов, неудач, провалов и неприят

ностей вот уже почти сорок лет! Да, да, я снова повторяю, над

нами тяготеет какое-то проклятие!

Золя — хитрец! Он поостерегся взять себе в соавторы кого-

нибудь из своих славных меданских молодых друзей; он отко

пал Бузнаха, который ничего не делает в его пьесах, но, как

профессиональный драматург, служит громоотводом и притяги

вает на себя все громы и молнии прессы.

409

Самое забавное, что хоть Золя от природы и хитер, однако

он совсем не изобретателен, и идею взять себе в соавторы Буз-

наха ему подсказало сотрудничество Бэло с Доде. На премьере

«Рислера и Фромона» * Золя спросил у Доде: «Почему вы ра

ботаете с таким бездарным человеком?» Доде ответил: «Видите

ли, критики скажут, что я не имею отношения к театру, не

умею писать для сцены, но зато вместе с Бэло...» Золя сразу

оценил мысль Доде, и с тех пор Бузнах стал навеки Бэло для

Золя!

Суббота, 20 ноября.

День моего рождения. Вечером пошел в Одеон с супругами

Доде. Зал почти пуст. Доде отправился за Порелем и привел

его ко мне. Порель чрезвычайно любезен и мил, он говорит

о своем намерении возобновить в этом сезоне постановку «Ан-

риетты Марешаль». Нельзя же в самом деле требовать, чтобы

он продолжал ставить пьесу, которая вчера дала лишь семьсот

франков сбора, сегодня тысячу и на которую не продано ни

одного билета вперед.

И несмотря ни на что, не много было пьес, премьеры кото

рых имели бы такой успех, как «Анриетта Марешаль» и «Рене