в насмешливом реверансе.

Наконец, la commedia é finita... 1 Все расходятся, и в толпе

я замечаю лучшего телохранителя Дюма — Лавуа рядом с Кру-

азет, Лавуа, по-мальчишески гордого тем, что он первый в свите

своего хозяина и учителя.

Среда, 17 февраля 2 .

Сегодня вечером Дюма обедал у принцессы. Новоиспечен

ный академик старался вести себя как простой смертный, как

можно меньше подавлять своим успехом собратьев по перу.

После обеда он начал очень интересно рассказывать о кухне

успеха, и в какую-то минуту, обращаясь ко мне и Флоберу,

заявил тоном, в котором глубокое презрение смешивалось почти

что с жалостью:

— Вы даже не подозреваете, как важно организовать

премьеру, не представляете себе, сколько всего приходится де

лать... Понимаете, если вы не окружите своими доброжелате

лями, людьми вам симпатизирующими тех нескольких человек,

которых каждый клуб отряжает на такие вечера... Ибо пуб

лика у нас мало склонна к энтузиазму! И если вы не подумаете

о том и о сем...

И он преподает нам уйму приемов, о которых мы совершен

но ничего не знаем и которые, даже узнав, никогда не сможем

применить на практике.

Суббота, 20 февраля.

Случается, что у богачей бывает вкус — в том, что касается

фарфора, ковров, мебели, табакерок, предметов прикладного

искусства... К этому выводу я пришел сегодня, когда стоял пе

ред деревянными панелями, которые показывал мне граф Беаг,

панелями, выполненными очень искусно и очень хорошо подо

бранными. Но ведь ему пришло в голову пригласить меня в

одну из комнат верхнего этажа, чтобы показать мне свои кар

тины! Кажется, что таким, как Беаг, как Ротшильд, поистине

заказан вкус к искусству высшего порядка, искусству, твори

мому уже не руками мастерового.

1 Комедия окончена ( итал. ) .

2 Датировка везде соответствует рукописи Гонкуров.

199

Пятница, 26 февраля.

Сегодня я на минутку зашел на аукцион Сешана. Я видел,

как продают старинные персидские ковры — старые лоскуты

с гармоническим сочетанием уже сильно выцветших красок, —

они шли за шесть тысяч, за семь тысяч, за двенадцать тысяч

франков. Это помешательство, этот зуд к купле-продаже про

изведений промысла, если угодно, художественного, — весьма

характерный признак материализма нынешнего общества.

Я вижу в этом также симптомы скуки, одолевающей обще

ство, общество, в котором женщина уже не имеет той притяга

тельной силы, какою она обладала в минувшие века. Что ка

сается меня, то я заметил, что я перестаю что-либо покупать,

когда у меня много развлечений или я слишком занят. Непре

рывное, ненасытное, лихорадочное приобретательство появ

ляется у меня лишь в периоды грусти, пустоты, незанятости

сердца или ума.

Ренан на днях объяснял мне, что долгое время никак не

могли узнать, где выделывались знаменитые ковры, называе

мые караманскими, — ведь на Востоке производство не сосре

доточено в фабричных мануфактурах, каждый мастер работает

у себя дома, втайне, вместе с женой и детьми. Наконец удалось

выяснить, что большей частью эти ковры производились в ма

леньком городке под названием Урха — бывшей столице Фри

гии, и, судя по всему, Ренан предполагает, что именно там со

хранились секреты выделки ковров древнего Вавилона.

Среда, 3 марта.

< . . . > В последнее время среди писателей-беллетристов

господствует такой изыск, такая изощренность, такие ухищре

ния стиля, которые в конце концов сделают писание невозмож

ным. Если у вас слишком близко стоят два слова, начинаю

щиеся с одного и того же слога — это дурной стиль; если сле

дуют друг за другом два родительных падежа — это дурной

стиль. Пример: «Венок из листьев померанцевого дерева» *

и т. д. и т. д.

Бедняга Кладель — жертва этой новомодной страсти к со

вершенству — в пятый раз начинает переписывать роман, в ко

тором он дошел пока только до шестидесятой страницы.

Среди этих утонченных стилистов, этих византийцев слова

и синтаксиса есть один безумец, более безумный, чем все про

чие, — это туманный Малларме, он проповедует, будто нельзя

200

начинать фразу с односложного слова, и заявляет: «Вы дол

жны понять, что эдакий пустяк, две ничтожные буковки не мо

гут служить серьезной опорой для большой, для огромной

фразы».

Эта ловля блох оглупляет самых одаренных, отвлекает их,

занимая шлифовкой фразы через лупу, от всего сильного, боль

шого, горячего, что дает жизнь книге.

Воскресенье, 7 марта.

Войдя к Флоберу, Золя рухнул в кресло и пробормотал пол

ным отчаяния голосом:

— Как меня мучает этот Компьен, как он меня мучает! *

Потом Золя стал расспрашивать Флобера, сколько люстр

освещало обеденный стол, шумный ли был разговор и на ка

кие темы, что говорил император? Так он пытался уловить из

довольно-таки отрывочного рассказа третьего лица физиономию

среды, которую может описать только человек, видевший ее

воочию. И романист, претендующий на то, чтобы воссоздавать

в романе историю, будет описывать вам крупную историче

скую фигуру на основании того, чт о соблаговолит сообщить

ему в десятиминутном разговоре собрат по перу, приберегаю

щий самое интересное для собственного будущего романа...

Тем не менее Флобер, отчасти сжалившись над его невеже

ством, отчасти довольный тем, что может сообщить несколь

ким присутствующим здесь гостям, что он провел две недели

в Компьене, классически разыгрывает перед Золя императора

в домашнем халате, с его шаркающей походкой и рукой, зало

женной за согбенную спину, с усами, которые он теребил, про

износя очередную оригинально-идиотскую фразу.

— Да, — заявляет он, заметив, что у Золя уже готов в уме

набросок, — этот человек был воплощением глупости, глупости

в чистом виде!

— Конечно, — говорю я, — я с вами согласен, но глупость,

как правило, болтлива; его же глупость была молчаливой — и

в этом заключалась его сила; это позволяло предполагать все,

что угодно. < . . . >

Среда, 10 марта.

<...> Обед у принцессы. < . . . >

< . . . > Мы сетуем на упадок интеллекта и художественного

вкуса у высших классов. Мы говорим о публике Оперы, кото

рая ныне хуже разбирается в музыке и пенни, чем провинци

альные хористы. Мы говорим о публике, которая заполняет по

201

вторникам зал Французского театра и хуже знает нашу дра

матическую литературу, чем сидящие в этом зале иностранцы.

Мы говорим о жалких книжонках, которым делает успех па

рижская публика, — и о ее художественном вкусе, который

больше не служит разумной защитой богатств минувших ве

ков... И мы немного боимся этого обезглавливания высшего

общества ничтожеством, заполняющим его день ото дня.

Воскресенье, 21 марта.

Альфонс Доде живет в Марэ, в бывшем дворце Ламуаньон.

Настоящим сколком с Лувра кажется этот особняк, весь в мно

гочисленных маленьких помещениях, на которые разделена

громада старинных апартаментов, весь населенный жалкими

ремесленниками, предприятиями, выставляющими свои назва

ния на дверях, что выходят на каменные площадки лестниц.

Именно в таком доме надо было жить, чтобы написать «Фро-

мона и Рислера»; * из кабинета автора видны, сквозь их вит

рины, большие печальные мастерские; тут же садики с чер

ными деревьями, чьи корни прорастают в газопроводные трубы,

с чахлой травой, зеленеющей среди камней, с оградой из упа

ковочных ящиков. <...>