ложил редакции «Фигаро» написать о банкете передовую, но

Роде ответил отказом; тогда он предложил другую статью —

о нашем с братом творчестве, но Роде отклонил и это, и в беседе,

длившейся почти три четверти часа, среди прочих мотивов

своего отказа редактор «Фигаро» привел тот довод, что я, мол,

писатель-антипатриот... что я преклоняюсь перед японцами...

что я своей деятельностью принижаю французское искусство,

искусство такой чистоты и ясности...

Этот Роде — один из самых ограниченных людей на свете,

облекающий в высокопарные фразы глупейшие мысли. Это он,

хваля Форена за рисунки, бросил ему: «Хорошо, очень хорошо,

но в ваших композициях слишком много пустых мест». Он же

сказал о Муне: «Во всем прочем, кроме роли Гамлета, он про

сто провинциальный актер!» <...>

Пятница, 1 марта.

Очаровательный знак внимания со стороны госпожи Ро

денбах. Утром она прислала мне огромный букет роз, который

мне вручила ее белокурая малютка, сидя на руках у няни;

606

в букете — милая записка от отца: «Константен Роденбах

выражает господину де Гонкуру уважение и восхищение от

имени будущего века, в котором им обоим суждено жить».

Когда ребенка унесли, я открыл «Либр пароль» и был при

ятно поражен, обнаружив там статью Дрюмона, похожую на

его статьи времен нашего душевного согласия, где он присоеди

няет свой голос к тем, кто собирается меня чествовать. Я бла

годарю его за статью запиской, напоминаю, что Доде помнит

о нем, что он тоже должен помнить о Доде после стольких

лет дружбы и жизни бок о бок и что не могут же они так

и умереть в этой стариковской озлобленности, недостойной двух

благородных душ.

Итак, идут часы бесконечно длинного дня, в конце кото

рого предстоит столь волнующее событие, и невозможно по

этому оставаться дома, и хочется выйти и прогуляться, а глаза

ничего не видят и ноги не знают, куда идти.

Нескончаемая очередь и так плохо организованный прием,

что, прождав на лестнице сорок минут, Шолль теряет терпение

и уходит совсем. Наконец, несмотря на все усилия официанта,

который отказывается впустить меня, я смог проскользнуть на

верх, в гостиную, а Доде сразу же отправился вниз, чтобы сесть

за банкетный стол.

Меня встречают горячими, пылкими рукопожатиями, среди

множества рук — рука Лафонтена, он протягивает мне букетик

фиалок, обернутый визитной карточкой его жены, на которой

написано: Анриетта Марешаль, — роль, сыгранная ею в 1865

году *.

Идем к обеду; спускаясь одним из последних, на первом по

вороте лестницы я остановился, пораженный красотой и вели

чественным видом этого высоченного, в два этажа, великолепно

освещенного зала с искусно расставленными столами на три

ста десять кувертов, заполненного веселым шумом рассажи

вающихся гостей.

Слева от меня — Доде, справа — еще не оправившийся от

гриппа министр *, который любезно сообщает, что вчера отка

зался от обеда у президента Республики, желая поберечь себя

для моего банкета.

Переходят к десерту, Франц Журден поднимается и читает

телеграммы из Бельгии, Голландии, от «гонкуровцев» Ита

лии — Камерони и Витторио Пика — и Германии; в числе дру

гих приветствий — две строчки Георга Брандеса: «Сегодня все

скандинавские писатели присоединяются ко мне, когда я вос

клицаю: «Слава писателю-родоначальнику!»

607

И среди этих телеграмм — поздравление от одного цветовода

из Гарлема, который просит разрешения дать мое имя новому

гиацинту.

Еще и еще письма и телеграммы от друзей — французских

писателей, которые не смогли присутствовать на банкете: пись

ма и телеграммы от Сюлли Прюдома, Кларети, Филиппа Жил-

ля, Деруледа, Маргерита, от Анри Лаведана, Терье, Ларумме,

Марселя Прево, Лорана Тайада, Кюреля, Пювис де Шаванна,

от Альфреда Стевенса, Эле, Альфреда Брюно, Галле де Нанси,

Коломбэ, Мевисто.

И вот берет слово министр и произносит речь, каких еще

никогда не произносил министр, награждающий писателя; за

явив, что не желает считаться присутствующим здесь в каче

стве министра, он почти униженно от имени правительства про

сит у меня разрешения вручить награду.

И тут, безотносительно к моей собственной персоне, уме

стно отметить, что доныне представители правительства до

вольно высокомерно вручали ордена писателям и художникам,

а сегодня у них впервые такой вид, будто они гордятся тем, что

вручают орден. <...>

Затем последовал тост Эредиа, чествовавшего мою золотую

свадьбу с литературой.

Затем ожидаемая всеми речь Клемансо, провозгласившего,

что я, рыцарь Марии-Антуанетты, благодаря любви к прекрас

ному, к правде, смог стать апологетом некоей Жермини Ла-

серте, некоей девки Элизы, которые, вероятно, были похожи на

женщин из толпы, сопровождавшей королеву на эшафот.

Вывод, довольно-таки притянутый за волосы, после чересчур

длинной речи, побудившей Доде, у которого начались боли, про

изнести за моей спиной: «Скучная проповедь, скучная пропо

ведь».

Затем совершенно помирившийся со мной Сеар расчувство

вался, припомнив наше литературное сотрудничество давно про

шедших дней.

Затем Анри де Ренье прочитал изящный литературный от

рывок.

За Анри де Ренье — Золя; он честно признается, что в

своем творчестве кое-чем обязан мне; и в связи с романом

«Рим», который он готовится написать, не забывает упомянуть

о «Госпоже Жервезе».

После Золя произносит речь Доде, — это речь самого близ

кого друга, выражающая самую нежную привязанность.

«...Здесь пили за знаменитого человека, Гонкура — романи-

608

ста, историка, драматурга, знатока искусства. Я хотел бы под

нять бокал за своего друга, верного и нежного товарища, с ко

торым мне было легче всего в самые тяжелые минуты жиз

ни. Выпить за Гонкура-человека, которого знают далеко не

все, сердечного и доброго, снисходительного и простодушного

Гонкура, — простодушного, но обладающего острым взгля

дом, — неспособного питать низкие мысли или лгать даже во

гневе».

И Доде заканчивает следующей фразой: «За писателя, кото

рый после Жан-Жака Руссо, более страстно, чем кто-либо дру

гой, любил и искал правду!»

Я встаю и произношу несколько слов:

«Господа и дорогие собратья по искусству и литературе.

Я не умею связать и десятка слов перед десятью собрав

шимися... Вас же намного больше, господа!.. Я могу лишь

кратко поблагодарить за вашу сердечную симпатию и сказать,

что этот вечер, которым я обязан вам, вознаграждает меня за

многие невзгоды и страдания, испытанные мною на моем ли

тературном пути.

Еще раз благодарю».

Поднялись наверх выпить кофе и ликеру; пошли объятия,

я смутно узнавал людей, имена и лица которых забыл, мне

представляли итальянцев, русских, японцев; я выслушал сето

вания скульптора Родена, он жаловался на усталость и говорил,

что нуждается в отдыхе, Альбер Kappe просил о встрече для

разговора по поводу «Манетты Саломон», Гангль, сын Лажье,

благодарил за несколько строчек о его матери в моем «Днев

нике», Антуан прошептал на ухо, что придет рассказать мне

что-то неслыханное из закулисной жизни театров Водевиль и

Жимназ. А этот великий чудак Дарзан, который посвятил мне

целый том * и так и не дал ни одного экземпляра, поцеловал

мне руку.

Среди всего этого мне казалось, что я вижу, как в зеркале,

глупо-блаженное выражение своего лица, какое, наверно, бы

вает в состоянии буддийской нирваны.

Часы пробили одиннадцать. Я чувствовал, что умираю от